Эзотерические рассмотрения кармических взаимосвязей

Так, мы видим, что сам Гарун аль Рашид перевоплощается в часто упоминаемую личность Бэкона Веруламского*(*Френсис Бэкон Веруламский (1561-1626) - английский государствен­ный деятель и философ.): этот передовой англичанин повлиял на весь современный научный способ мышления и вместе с тем, на многое другое, что теперь живет в людях. Гарун аль Рашид не мог, действуя из Лондона, из Англии, распространять культуру и цивилизацию арабизма, строго придерживаясь ее старой формы: эта душа должна была использовать ту форму, которая была возможна в Западной Европе. Но основная черта, основная тенденция того, что Бэ­кон Веруламский излил в европейский способ мышления, это есть старый арабизм в новой форме. И, таким образом, как раз в том, что ныне есть естественнонаучный способ мышления, живет арабизм, ибо Бэкон Веруламский был перевоплощением Гарун аль Рашида.

Мудрец, который жил при его дворе, равным образом про­шел через врата смерти, но дальше он пошел другим путем. Он не мог погрузиться в столь материалистически настроенное духовное течение, в какое мог погрузиться Бэкон; он должен был остаться при более спиритуальном духовном течении. И так произошло, что в ту эпоху, когда действовал Бэкон Веру­ламский, действовал также и другой дух, но уже в Центральной Европе; сообразно строю своей души, он отчасти встречался с тем, что исходило из души перевоплотившегося Гарун аль Ра­шида. Мы видим, как бэконовское течение неким образом про­сачивается из Англии в Центральную Европу, с Запада на Во­сток. Вследствие того, что душа Гарун аль Рашида перенесла через Испанию и Францию это воззрение арабизма, уже стано­вится понятным, что она получила другое содержание, чем та душа, которая, пройдя через врата смерти, при своем прохожде­нии через духовный мир направляла взор на то, что было тогда в Восточной и Центральной Европе, и затем опять вопло­тилась как Амос Коменский*(*Иоганн Амос Коменский (1592—1670) — педагог, философ, теолог, основоположник современной педагогики, епископ Моравского братства. Основной труд — «Pansophiae prodromus», Оксфорд, 1639 г.) в Центральной Европе. То самое, что он пережил из восточной мудрости при дворе Гарун аль Рашида, снова возобновилось благодаря тому, что он затем, в XVII столетии, был той личностью, которая крайне энергично выдвигала следующую мысль: «Нечто духовное, структуриро­ванное духовное проходит через развитие человечества». Зачастую говорят: «Коменский, мол, верил в "тысячелетнее цар­ство"». Это тривиальное высказывание. На самом же деле это означает, что Коменский верил в этапы, эпохи, проходимые человечеством в своем развитии, — что он принимал положе­ние о некоем духовном, из духовного мира поэтапно распреде­ленном всемирно-историческом развитии. Он хотел доказать, что некий дух пронизывает, приводит в волнообразное движе­ние всю природу. Он пишет сочинение «Пансофия», то есть «Всеобщая мудрость». Собственно, в деяниях Амоса Коменского есть глубокое духовное движение. При этом он является обновителем дела воспитания. Известно, что он стремился к наглядности обучения; но он стремился к другой наглядности, чем в материализме, — он стремился к насквозь духовной на­глядности. Я не могу сейчас разбирать это во всех частно­стях; я могу только указать на то, как арабизм излился в западной форме, как он излился в восточной форме, и что произошло в Центральной Европе из слияния этих обоих ду­ховных импульсов.

Многое из того, что живет в цивилизации Центральной Ев­ропы, мы понимаем только тогда, когда видим, как те духи, которые жили при дворе Гарун аль Рашида, сами в той форме, в какой это могло быть возобновлено, перенесли сюда из Азии то, что проистекает из арабизма. Так становится очевидным, как в историческом развитии действует индивидуальность че­ловека. И когда мы взираем на такие знаменательные приме­ры, то понимаем, как карма действует через человеческие ин­карнации. Тогда уже (как я об этом говорил в различных случаях) можно применять это к тому, чем является наша соб­ственная инкарнация. Но прежде мы должны располагать кон­кретными примерами.

Рассмотрим сперва такой пример, который, пожалуй, пред­ставляет интерес, прежде всего здесь, в этой стране, — рассмот­рим швейцарского поэта Конрада Фердинанда Мейера*(*Конрад Фердинанд Мейер (1825—1898). « Святой», новелла, Лейпциг, 1880 г.; «Юрг Енач», исторический роман, Лейпциг, 1876 г.). Если мы направим взор не только на стихотворения Конрада Фер­динанда Мейера, а еще и на его личность, то она может возбудить большой интерес. Конрад Фердинанд Мейер — примеча­тельная личность. С ним, собственно, всегда было так: когда он сочинял свои чудесно ритмизированные стихотворения, то было видно (если можешь наблюдать эти вещи), как его душа в каждое мгновение имела склонность несколько выйти из тела. Есть уже нечто чисто душевное в том, что живет в чу­десных формах стихотворений, а также в художественной про­зе Конрада Фердинанда Мейера. Он также страдал в своей жизни от такой судьбы: когда отделение его духовно-душев­ного существа от физически-телесного становилось слишком сильным, в его земной жизни наступало некое помрачение со­знания. Это рыхлое взаимодействие духовно-душевного су­щества и физического тела можно заметить, когда занимаешь­ся стихотворениями или же личностью Конрада Фердинанда Мейера. Эта индивидуальность, которая во время инкарнации Конрада Фердинанда Мейера лишь непрочно живет внутри физического тела, — она должна была (можно сказать прежде всего) проделать нечто совсем особенное в своих предыду­щих земных жизнях.

Так вот, исследования в отношении более ранних земных жизней поистине не всегда бывают легкими. Приходится пере­носить самые разнообразные разочарования, будучи отброшен­ным назад от того, во что хочешь духовно проникнуть. Поэто­му дело вовсе не в удовлетворении неистовой жажды сенсаций (когда я говорю о перевоплощениях), а во все более глубоком освещении исторического развития.

Когда прослеживаешь жизнь Конрада Фердинанда Мейера, когда исходишь как раз из этого рыхлого соединения духов­но-душевного существа с физически-телесным, тогда и прихо­дишь к весьма ранней инкарнации, а именно — к инкарнации в шестом христианском столетии. Там приходишь к одной инди­видуальности, с которой сперва не совсем справляешься даже посредством духовной интуиции, благодаря которой обычно прослеживаются такие вещи. Собственно, оказываешься ду­ховно опять-таки уведенным от этой индивидуальности, жив­шей в Италии и находившейся в среде распространявшейся тогда формы христианства. Не можешь верно к ней подойти и оказываешься отброшенным к инкарнации Конрада Фердинанда Мейера. Так что при этом исследовании его более ран­ней инкарнации, когда надеешься проникнуть в эту инкарна­цию шестого столетия, опять бываешь вынужден возвратиться к позднейшему Конраду Фердинанду Мейеру и не можешь верно понять связь между этими двумя инкарнациями, пока наконец не приходишь к разрешению загадки. Замечаешь, что в Конраде Фердинанде Мейере живет одна мысль, которая и вводит в заблуждение, — мысль, которая стала также художе­ственным образом, перейдя в новеллу «Святой», где выведен канцлер Томас Бекет*(*Томас Бскет (1118—1170) — архиепископ. 29 декабря 1170 г. был убит у алтаря Кентерберийского собора.), епископ Кентерберийский, состоявший при дворе английского короля Генриха II в двенадцатом сто­летии.

И вот, прослеживая совокупность мыслей и ощущений в Конраде Фердинанде Мейере в момент написания этой новел­лы, впервые верно проникаешь в тот род и способ, каким в Конраде Фердинанде Мейере действовал дух. От некоего ча­стичного помрачения сознания приходишь к его просветлению и возвращаешься обратно. Наконец говоришь себе следую­щее: «С содержанием этой новеллы Конрада Фердинанда Мей­ера связано некое совершенно особое обстоятельство; оно не поддается объяснению без дальнейшего исследования; оно глу­боко заложено в душе поэта». Далее приходишь к тому, что данное содержание проистекает из импульса более ранней зем­ной жизни, когда индивидуальность Конрада Фердинанда Мей­ера жила в Италии при одном небольшом дворе, играя значи­тельную роль в тогдашнем христианском развитии; тогда эта индивидуальность пережила нечто особенное. Постепенно при­ходишь к тому, что эта индивидуальность была послана с неко­ей христианской миссией из Италии в Англию. Благодаря этой миссии было основано тогда епископство Кентерберийское. Та индивидуальность, которая позднее стала личностью Конра­да Фердинанда Мейера, была, с одной стороны, глубоко затро­нута искусством Италии IV—V столетий, которое затем нашло свое дальнейшее художественное развитие в мозаиках Ита­лии. Именно в этой среде действовала индивидуальность Кон­рада Фердинанда Мейера. Затем она под влиянием импульса тогдашнего христианства отправилась с миссией в Англию. После того как при ее участии было основано Кентерберийс­кое епископство, она была при примечательных обстоятель­ствах убита одним англосаксонским вождем.

Это обстоятельство продолжало жить в этой душе как им­пульс. И когда эта душа родилась как Конрад Фердинанд Мейер, в ее подсознании жила эта прежняя судьба — убий­ство в Англии, которое было как-то связано с епископством Кентерберийским. Подобно тому как порой какое-то прозву­чавшее слово пробуждает воспоминания, так действовал впос­ледствии этот импульс — «я некогда что-то совершил в связи с Кентербери». И это побуждает Конрада Фердинанда Мейе­ра к тому, чтобы изобразить (в новелле «Святой») не свою судьбу, — это остается в подсознании, — а сходную судьбу Томаса Бекета, канцлера английского короля Генриха II, являв­шегося архиепископом Кентерберийским.

Этот своеобразный душевный недуг Конрада Фердинанда Мейера вызывал у него перемещение из своей собственной судьбы в другую судьбу, которую он как Конрад Фердинанд Мейер узнает из исторических сочинений.

Во время Тридцатилетней войны, когда в Центральной Ев­ропе царил хаос в отношениях и событиях, эта индивидуаль­ность снова воплотилась, — на сей раз как женщина. И хаос времени Тридцатилетней войны оказал особенно глубокое воз­действие на эту женскую индивидуальность. Эта женщина вышла замуж за человека, который был, собственно, неотесан­ным воякой, — он бежал от немецкой смуты в Граубюнденский кантон Швейцарии. Так эта супружеская пара — женщина, восприимчивая к страшным, хаотическим впечатлениям того времени, и мужчина, более мещанский по складу — пережила то время в Граубюнденском кантоне.

Эта женщина восприняла из всемирно-исторических собы­тий того времени то, что Конрад Фердинанд Мейер опять-таки стремится раскрыть в романе «Юрг Енач». Итак, эти мысли и ощущения живут в Конраде Фердинанде Мейере, проистекая из того, что им было пережито. Трудность состоит в том, что Конрад Фердинанд Мейер, восприняв в свою душу эти впе­чатления, был побуждаем к их преобразованию, по той причине, что он жил в мире таким образом, что его духовно-душев­ное существо из-за таких импульсов в инкарнации Конрада Фердинанда Мейера только рыхлым образом было связано с телесно-физическим.

И вот вы видите, что можно показать, как в мыслях, чув­ствованиях, ощущениях и в художественном творчестве одной личности весьма примечательным образом действуют старые импульсы, перешедшие из прошлого. Путем мыслительной спе­куляции, посредством какого-либо интеллектуального размыш­ления добиться истины об этом, конечно, невозможно: это осу­ществимо только благодаря духовному созерцанию.

Совсем особый интерес в отношении их повторных жизней вызывают затем те личности, которые в одной из их земных жизней привлекают наш взор. Видите ли, есть одна личность, которая здесь особенно любима и ценима людьми и которая дает хорошую возможность заглянуть в то, каким образом души проходят через земные жизни. Когда по-настоящему узнают эти вещи, то они оказываются совсем другими, чем предполага­ют.

Тут мы имеем душу, которую я мог впервые встретить при исполнении некоей жреческой функции в древних мистериях, — некоей священнической миссии: не руководящего священ­нослужителя, занимавшего первое место, но священнослужите­ля, который, благодаря своему положению в мистериях, мог в высокой степени способствовать формированию человеческих душ. В тогдашней инкарнации это была благородная личность, преисполненная доброты, какой она могла взрасти благодаря мистериям.

В первом столетии до основания христианства, т. е. прибли­зительно за столетие до Рождества Христова, эта личность снова воплотилась и имела своей судьбой, следуя нравам, кото­рые были тогда обычными, служить под начальством одного жестокого торговца рабами и исполнять обязанности надсмот­рщика над толпой рабов: они должны были усердно работать и подвергались такому обращению, какое отвечало нравам тог­дашнего времени. Нам не следует недооценивать и неверно понимать эту личность. Взаимоотношения в древних культу­рах надо понимать иначе, чем сейчас. Надо вполне понимать то, что столь благородная личность, какой была та, о которой я говорю, могла воплотиться приблизительно за столетие до ос­нования христианства в качестве надсмотрщика над большой толпой рабов. Поступать по собственному побуждению эта личность могла лишь в незначительной степени, — это была ее тяжкая судьба. Но в то же время она заложила основу свое­образного отношения к тем душам, какие были в рабах, кото­рым приходилось тяжко работать. Она повиновалась той весь­ма жестокой личности, о которой я упомянул, — сегодня мы сказали бы — своему начальнику; но при таких обстоятель­ствах, при таких взаимоотношениях возникают симпатии и ан­типатии. И когда потом эта личность, которая не раз — с обливающимся кровью сердцем — делала то, что она была обязана сделать согласно полученным ею распоряжениям, про­шла через врата смерти, то она встретилась там с теми душами, которые по отношению также и к ней проявляли определен­ную ненависть. Это изживалось затем в жизни между смертью и новым рождением и создало такие душевно-духовные отно­шения, которые затем действовали как импульсы, подготовля­ющие ближайшую земную жизнь.

Между всеми людьми, которые что-то совершают по отно­шению друг к другу, образуются кармические взаимоотноше­ния. В порядке судьбы заключалось то, что эта индивидуаль­ность, о которой я здесь говорю, бывшая некогда надсмотрщи­ком над рабами и кармически связанная со своим начальником, распоряжениям которого она была обязана повиноваться, так­же в известном смысле сделалась виновной (я сказал бы: без вины виноватой) за все то, что причинила жестокость ее на­чальника. Она действовала если и не по присущим ей самой импульсам, но, тем не менее, побуждаемая тогдашними нравами и всей ситуацией; и таким образом между этими двумя лично­стями сохранялась кармическая связь. Так в жизни между смертью и новым рождением подготовлялось то, что эта лич­ность, бывшая надсмотрщиком над рабами, воплотилась снова в девятом христианском столетии в качестве женщины. Она стала женой своего перевоплотившегося бывшего жестокого начальника и много пережила совместно с ним, что было кар­мической компенсацией того, что я назвал невинной совиновностью в прошлых жестокостях. Но все пережитое ею углу­било эту душу: в ней опять всплыло многое из того, что было в ее старой инкарнации жреца, — но всплыло опять с глубо­ким трагизмом. Обстоятельства девятого столетия привели к тому, что эта супружеская пара вступила во взаимоотношения со многими людьми, которые были перевоплотившимися душа­ми прежних рабов, которые теперь снова воплотились. Челове­ческие души, как правило, воплощаются совместно в одно и то же время. И на Земле опять возникли некие жизненные отно­шения.

Души тех рабов, которые в прошлом были собраны у над­смотрщика над рабами, теперь жили территориально вместе, в одной сравнительно крупной общине. Служителем этой общи­ны, можно сказать, но служителем в несколько более высоком положении, был тот жестокий человек. Он должен был иметь дело со всеми ее обитателями и переживал самое плохое отно­шение к себе со стороны членов этой общины, причем он дол­жен был заботиться о многих делах общины. Его жена пере­живала это вместе с ним. Итак, мы видим, как некоторое число людей оказалось крепко связано с этими двумя личностями. Однако та карма, которая связала вместе обе эти личности — бывшего надсмотрщика над рабами и его начальника, — ис­полнившись, теперь как кармическая связь отпала. С этой дру­гой личностью та прежняя жреческая индивидуальность боль­ше не была связана, но с другими душами она осталась связан­ной, ибо в своем воплощении приблизительно за столетие до Христа эта индивидуальность во многом выступала в качестве орудия в отношении этих душ тогдашних рабов. Воплотив­шись как женщина, она приносила лишь добро своими поступ­ками при служении общине: ее поступки, во всяком случае, совершались с большой сердечностью, которая была связана со страданием этой женщины, с бесконечным трагизмом ее си­туации.

Вся эта совокупность обстоятельств, связывавшая воедино кармические нити, продолжала существовать дальше. И при дальнейшем течении жизни между смертью и новым рождени­ем (теперь между IX столетием и Новым временем) вновь образовывались импульсы, которые удерживали этих людей вместе. И теперь они снова воплотились, — правда, не в одной какой-либо внешней общине, но таким образом, что те, которые некогда были душами рабов, а затем были соединены в одной сельской общине, родились опять по крайней мере в одно вре­мя; так что тут была возможность снова завязать отношения с одновременно родившейся индивидуальностью жреца из древ­них мистерий, затем надсмотрщика рабов за столетие до Хрис­та и потом женщины в IX христианском столетии. Родилась же эта индивидуальность теперь как Песталоцци*(*Иоганн Генрих Песталоцци (1746-1827)-швейцарский педагог.). А родивши­еся приблизительно тогда же, чтобы исполнить карму, — те души, которые находились именно в том отношении к индиви­дуальности Песталоцци, как я это сейчас описал, — они долж­ны были стать учениками, воспитанниками Песталоцци, на ко­торых теперь он, исполняя свою карму, мог оказать чрезвычай­но благотворные воздействия.

Вот, мои дорогие друзья, дело обстоит действительно так: когда наблюдаешь жизнь, какой она выступает перед тобой, когда прозреваешь действия душ от инкарнации к инкарна­ции, то это может, конечно, поразить, обескуражить, ибо все происходит иначе, чем это мог бы помыслить рассудок. Одна­ко содержание жизни чрезвычайно углубляется, когда на­блюдаешь ее в такой связи. И я думаю, что человек уже что-то приобретает при наблюдении таких закономерностей. Если они добыты (в некоторых случаях достаточно трудным пу­тем) из-за духовных «кулис» бытия и обнаруживают (как я мог показать сегодня лишь эскизно) нечто новое в здешнем существовании, — тогда действительно проясняется, как дей­ствует карма через всю человеческую жизнь. Уже благодаря тому, что человек следит за такими рассмотрениями, жизнь получает серьезные основания, а понять такие рассмотрения можно, если внешние факты рассматривать поистине непредв­зятым оком.

Антропософия существует не для того, чтобы лишь разви­вать теории о повторных земных жизнях и давать всяческие схемы, но чтобы показать совершенно конкретные духовные подосновы жизни. Люди станут совсем по-другому взирать в мир, если мы снимем покров с этих вещей. Поскольку это

однажды должно произойти, то нам следует указать на то, что это может оказать решительное воздействие на поступки лю­дей. Такого рода практические наблюдения над кармой суть то самое, что нужно нашей цивилизации для ее углубления, для ее сдвига. Сегодня я хотел внести вам в душу, в сердце только эти практические примеры действия кармы. Когда вы точнее наблюдаете известных вам личностей, то вы уже находите под­тверждение многому из того, что мною было сказано.

Когда мы, люди, наблюдаем мир, тогда мы прежде всего находим в качестве человеческого окружения все то, что есть на Земле: существ различных царств Земли — минерального, растительного, животного; мы находим человеческое царство, к которому принадлежим сами; и находим все то, что относится к этим царствам, — что образовалось из них: горы, реки, обла­ка. Затем мы направляем взор дальше — во Вселенную, — и находим, что Вселенная усеяна небесными светилами, непод­вижными звездами, планетами; и, пожалуй, благодаря именно антропософскому рассмотрению нам становится ясным, что эти различные небесные светила так же, как и наша Земля имеют своих обитателей. Но человек, направляя свой взор как на свое земное окружение, так и в дали Вселенной находит в этом пространственном окружении существ, которые имеют дело только с некоей частью его самого. Из антропософских рас­смотрений мы знаем, что в качестве людей мы расчленены на физическое, эфирное, астральное тела и «я». Вы знаете, что во сне мы отделяемся своим «я» и астральным телом от физичес­кого и эфирного тел. И все то, что мы видим нашими глазами, что мы можем воспринять в мире нашими внешними чувства­ми, находится в отношении только с нашим физическим и эфир­ным телами. Поначалу это не находится ни в каком отноше­нии с нашими астральным телом и «я». Только два небесных светила составляют исключение: Солнце и Луна. Солнце и Луна ведь так же населены духовно-душевными существами, как и Земля населена людьми. Однако также и другие небес­ные светила обширной Вселенной населены духовно-душевны­ми существами; но человек во время своей жизни между рож­дением и смертью имеет лишь косвенное отношение к соб­ственно духовно-душевному далеких небесных светил. Только оба названных небесных светила — Солнце и Луна — состав­ляют здесь исключение. Они для нас, людей, — двое врат, через которые мы уже во время физической земной жизни приходим в соприкосновение с духовным миром. И сами они, Солнце и Луна, находятся в отношении с нами, причем Солнце соотносится с нашим «я», а Луна — с нашим астральным те­лом. Мы приблизимся к пониманию сказанного, если взглянем на то, что изложено мною в книгах и различных циклах лек­ций.