Издательский дом шалвы амонашвили

Как можно выйти из этого положения?

Может быть, дать детям волю? Пусть делают, что хотят и как хотят. Пусть бегают и прыгают до усталости, пусть смотрят телевизор, пока не начнут слипаться глаза, пусть, наконец, займутся учением, когда вздумается. И все это мы можем подкрепить такими патетическими возгласа­ми, что перед ними немногие смогут устоять:

«Какое пра­во мы имеем отнимать у детей детство! Ведь оно дается раз в жизни и длится всего несколько лет! Им нужна сво­бода!»

Но это ни больше, ни меньше, как преступление перед Детьми: мы будем губить их, оставляя в плену собствен­ных импульсов и не направляя процесс развития способностей. Я не желаю дальше разбирать такой вариант, с позволения сказать, воспитания, приводящий к абсурдам.

Может быть, тогда выберем другую крайность: застав­лять, принуждать детей подчиняться воле своих воспита­телей, воле взрослых?

Мы ведь будем так поступать, по­буждаемые нашими добрыми намерениями.

Мы накопили огромный жизненный опыт, овладели науками и потому прекрасно понимаем, какими жизненными качествами и знаниями они должны быть вооружены. В нашем вообра­жении созданы модели того, какими совершенными мы бы захотели видеть каждого из них. Да разве есть у нас столько времени «цацкаться» с ними, упрашивать и умо­лять, чтобы они делали то, что так необходимо для буду­щей жизни их самих же!

Такая точка зрения тоже имеет свои опоры в многове­ковой практике миллионов воспитателей. И здесь мы могли бы патетически воскликнуть:

«Люди добрые! Да не видите ли вы, что дети ни на йоту не могут осмыслить собственное будущее! Не станем же мы поддаваться их капризам! Беритесь за них построже и не давайте волю вашим эмоциям. За вашу сегодняшнюю строгость и тума­ки они горячо вас отблагодарят в будущем!»

Такая стратегия воспитания тоже не вызывает во мне особой симпатии. Я не могу принять ни хаотическое, бы­ло бы вернее сказать, безответственное воспитание, ни авторитарное, тем более императивное воспитание.

Я выбираю другую позицию. Она не золотая середина между, предыдущими, а совсем другая — гуманная. И ос­новывается она на мудрой классической формуле:

«Ребе­нок не только готовится к жизни, но он уже живет».

Он живет настоящим, доставляющим ему радости и удовольствия. И только через эти радости и удовольствия он может увидеть смутные контуры будущего.

Будущее является для него смутным потому, что оно окутано па­рами кипящего настоящего.

Порой нам удается частично рассеять глубокие слои этого пара с помощью совершен­ной педагогической техники, и тогда надо спешить, что­бы ребенок умом своим успел заглянуть сквозь них в свое возможное будущее, увидеть себя таким, каким он может стать, будучи благоразумным и восприимчивым к советам взрослых и проявляя устойчивость к удовольствиям, ма­нящим его в настоящее. Но такая педагогика ненадежна, она сможет добровольно направить ребенка на «путь ис­тины» только на очень короткое время, после чего он за­будет, каким он, оказывается, может стать.

Нет, лучше не так.

Самую лучшую, радостную, жизне­утверждающую педагогику, как мне это представляется, мы получили бы, если бы нам удалось поселить будущее в настоящем, в настоящую жизнь ребенка впустить струю его будущей жизни, сделать так, чтобы цель нашего вос­питания, скрытая за тридевять земель, поселилась бы на цветущем поле жизни ребенка.

Что у нас тогда получится?

Получится то, что настоящая жизнь детей будет насы­щена сутью их будущей жизни. Получится то, что мы бу­дем воспитывать детей с позиций самих же детей. А самое главное — мы будем располагать их к воспитанию.

Ис­тинная гуманная педагогика — это та педагогика, которая способна добровольно расположить ребенка к воспита­нию, способна возбудить в нем стремление, бессознатель­ное и сознательное, воспитываться, быть воспитуемым.

Взрослые часто сочиняют за детей тексты их выступ­лений перед публикой, а затем дети зачитывают их с вы­соких трибун. Зачитывают бойко. Мы радуемся глубоким мыслям, горячо аплодируем. Но стоит нам только осво­бодиться от первых эмоций, как нас охватывает недо­вольство тем, что из уст детей лились мысли взрослых. Дети выпустили на нас струю нашей же мудрости. Мы возмущаемся:

«Пусть дети сами говорят за себя! Пусть го­ворят, что думают! Пусть воспримут они наши мысли сердцем и умом своим, а не кончиком языка!»

Пусть, давно пора.

Но я все-таки решил сочинить короткое выступление представителя детского парламента, обращенное ко взрослым. Хотя оно сочинено мною вместо детей, думаю, его сочинил бы любой ребенок, дай ему счастливый слу­чай хоть на секунду осмыслить заботы воспитателей, взглянуть на свое будущее глазами своих воспитателей, пережить чувство любви своих воспитателей так же, как переживает его сердце этих воспитателей.

Тогда бы загорелось его маленькое сердце, и его осе­нила бы мысль, и он с детской искренностью произнес бы следующее от имени миллионов своих сверстников:

«Дорогие наши воспитатели, мамы и папы, учителя, милые люди, любящие нас и заботящиеся о нас!

Берите нас такими, какие мы есть, и сделайте нас та­кими, какими должен стать каждый из нас!

Мы будем сопротивляться, шалить, прятаться, хит­рить, мы будем радоваться жизни и стремиться к удо­вольствиям. Ибо это в нашей натуре.

Зачем возмущаться тем, что у нас пока нет здравого смысла? Он придет к нам с помощью ваших добрых за­бот, может быть, не сразу и не очень скоро.

Не надо видеть в нас взрослых, себе подобных, а за­тем удивляться тому, как мы недогадливы, непонятливы, неблагодарны.

Лучше принимайте нас с нашими недостатками и по­могите нам преодолеть их. Только уважайте наше чувство радости, которое мы находим в наших шалостях, неустанных играх, сопротивлениях, сиюминутных удовольствиях.

Принимайте все это как наши детские болезни, про­тив которых вы никогда не сможете найти вакцины, и ле­чите нас так, чтобы не было нам очень больно, то есть не лишайте нас наших радостей.

Если окажется, что в нас мало усидчивости, мы лени­вы, не желаем учиться, не надо ставить нам это в вину. Это не вина, а беда наша. Не будете же вы ругать челове­ка за то, что он находится в яме, сам не понимая, почему и как он туда попал? И не будете же вы ругать его за то, что он не может выбраться оттуда, а может быть, вовсе не догадывается, что надо выбраться? Скорее всего, вы про­явите к нему доброту души, спустите ему веревку и на­учите, как подняться, поможете ему выбраться на свет, а затем покажете, какой этот свет многоцветный.

Так помогите нам тоже пристраститься к познанию, к учению, научите, как надо добывать знания и совершен­ствовать себя.

Может быть, вам и не понадобится принимать все это как наше несовершенство, а будете воспринимать его как формы нашего движения? Это было бы лучше всего.

Дорогие, милые наши воспитатели!

Попытайтесь об­наружить в душе каждого из нас засекреченное местечко, где затаилось наше расположение к вашим намерениям. Может быть, вы там найдете гены, на которых ваш разум прочтет нашу молитву, несущуюся из глубины веков:

«Мой воспитатель, воспитай меня достойным Челове­ком!»

Нам трудно понять вас. Потому мы и дети.

Вы должны разгадать нас. Потому вы и взрослые».

Не слишком ли я отвлекся от писем с Крыши? Не по­лучается ли так, что всю эту тираду я посвящаю обосно­ванию бесконфликтного воспитательного процесса, построенного на выдуманных играх и шутках? Как было бы прискорбно мне, если бы кто-нибудь действительно при­шел к такому выводу, знакомясь с моим откровением.

Я стремился изложить общий подход к воспитанию в це­лом, в котором засекреченная переписка с Карлсоном яв­ляется одним из способов его раскрытия. И чтоб никто не схватил меня за горло:

«А ну-ка, гони скорее свою пе­дагогику!» — поспешу заявить: я сам ее ищу, давайте ис­кать вместе!

ПИСЬМА

От прадедушки перешел к нам по наследству малень­кий сейф. В нем были две дверцы. Открываешь сперва одну — с несколькими крохотными ящичками. Там я хра­нил ваши — твои и твоей сестренки — молочные зубки, пряди ваших волос, таблички с номерами, обозначающи­ми ваши первоначальные «имена» в родильном доме. За­тем открываешь вторую дверцу — туда можно класть раз­ные бумаги. У меня там хранились письма, которые я по­сылал вашей маме и получал от нее, когда она находилась в родильном доме. Здесь же я хранил ваши первые рисун­ки, листки, на которых были написаны вами первые буквы и слова.

Я любил открывать этот сейф и рассматривать содер­жимое. А тебя привлекал секрет открывания сейфа. Этот секрет я доверил тебе.

«Можно попросить что-то? Только если ты не оби­дишься!» Я в это время в очередной раз копался в своем сейфе.

«Можно, конечно. А в чем дело?»

«Ты не можешь подарить мне твой сейф, когда ум­решь?»

«Могу, конечно! А зачем тебе этот сейф?»

«У меня есть тайна. Я хочу хранить ее там!»

«Тогда зачем же ждать, когда я умру? Может быть, сейф нужен тебе сейчас же? надо же хранить тайну на­дежно!»

«Но он ведь пока нужен тебе!»

«Ничего. Мои бумаги не содержат особых тайн... Ты только вот что: сделай из досок такой же маленький ящи­чек, в который я переложу эти бумаги и вещицы!»

Ты смастерил мне ящичек и получил мой сейф вместе с ключом. Ты был рад и, взяв сейф, куда-то скрылся. Я знал, зачем он был нужен тебе.

Ты вкладывал в сейф письма от Карлсона с Крыши, а в твой ящик я клал твои письма Карлсону.

Прошли годы, и ты доверил мне сейф вместе с пись­мами. Я присоединил к ним хранящиеся у меня твои письма, разложил их по датам и запер в сейфе.

До последнего времени ты больше не вспоминал о Карлсоне. Означало ли это, что ты забыл о нем? Нет. Бу­дучи в девятом классе, неожиданно для меня ты вдруг спросил:

«Скажи, пожалуйста, кто был этот Карлсон, который писал мне письма?»

«А ты помнишь его?»

«Как же не помнить. Я до сих пор жду его возвраще­ния!»

«А зачем тебе Карлсон?»

«Он меня учил, я ему доверял... Вот почему. Скажи, вернется он или нет?»

«Откуда мне знать?»

«А куда пропал Невидимка, который писал секретные письма Нинульке?»

«Тоже не знаю!»

Письма от Невидимки твоя сестра получала два года. Она проходила приблизительно тот же курс воспитания, что и ты. Нинулька доверяла тебе свои секреты, она по­казывала и письма от Невидимки, согласовывала с тобой свои ответы.

«А кто этот Невидимка, тоже не знаешь?»

Ты улыбнулся своей доброй улыбкой, и я тоже улы­бался. Наши улыбки говорили друг другу:

«Конечно, зна­ем, мы все знаем!» Но я смог устоять.

«Я не знаком с Невидимкой!»

«Хорошо. Но все же передай Карлсону, и Невидимке тоже, пусть вернутся. Скоро мой день рождения!»

В твой день рождения ты получил поздравительную телеграмму от Карлсона...

Настало время сказать тебе, что в нашем сейфе хра­нятся не только письма с Крыши, но и письма, отправ­ленные на Крышу. Ты этого до сих пор не знал.

О чем же вы секретничали в ваших письмах?

Вот о чем.

«Я придумал самый сложный ребус в мире. Разгадай его. Срок — два дня. Можешь ли ты придумать более сложный ребус, который я не смогу разгадать? Ха-ха! Пришли его срочно. Карлсон. Плим».

«Твой ребус я, конечно, разгадал: «Прометей». Ха-ха! Только там ошибка, пропущена буква «о», и потому по­лучается «Прметей». А вот и мой ребус». Далее следует ребус в полстраницы и «Паата. Плим».

«Я очень занят важными делами. Выручай. Реши эту задачу за меня и вышли завтра утром. Карлсон. Плим».

«В твоем сочинении, я обнаружил 25 орфографических ошибок. Вот они». Далее следует правильное написание 25 слов и «Паата. Плим».

«Я не знаю значения слов, которые подчеркнуты красным фломастером. Найди их объяснения в словаре и припиши в конце. Карлсон. Плим».

Прилагается вырезка из газеты, в которой подчеркну­то десять слов.

«Мне нравится твой прием решения сложных приме­ров. Он предупреждает мои ошибки. Научи еще таким приемам. Паата. Плим».

«Советую тебе проявлять воспитанность — надо бла­годарить, когда тебя чему-нибудь учат. Только после это­го я научу тебя другим приемам. Карлсон. Плим».

«Ура! У меня открытие. Если заранее два раза про­честь параграф, который завтра будут объяснять на уроке, то научишься в четыре раза большему. Если решать зада­чи и примеры, которые следуют за заданными, то пони­маешь их лучше. Проверь это на собственном опыте. Карлсон. Плим».

«Я хочу знать, как ты рисуешь. Пришли мне несколь­ко твоих рисунков. Паата. Плим».

«Последнее время мне не спится по ночам. Напиши мне длинную-предлинную сказку. Карлсон. Плим».

«Я обидел бабулю, и она не хочет со мной разговари­вать. Посоветуй, пожалуйста, как мне с ней помириться. Паата. Плим».

«Ветер забросил ко мне эти три билета в цирк, я очень занят — работаю еще над одним научным открытием. Может, пойдешь ты с сестренкой и папой, а потом напи­ши мне обо всем, что там увидишь. Особенно о клоунах и отчаянных трюках. Карлсон. Плим».

«Большое спасибо, за билеты в цирк. Было очень ин­тересно». Далее следует длинный рассказ о впечатлениях и «Паата. Плим».

«Уже десять дней ты мне не пишешь писем. В чем де­ло? Может быть, ты заболел? Я поднялся сегодня на кры­шу нашего дома, но там не нашел тебя. Почему не отве­чаешь на мои письма? А знаешь, что было у нас в школе сегодня»? Далее следует рассказ об открытом уроке по математике и «Паата. Плим».

«В вашем учебнике для чтения напечатан рассказ, о каком-то Малхазе. Говорят, рассказ очень интерес­ный. Напиши мне его краткое содержание. Карлсон. Плим».

«Получил твой подарок. Все десять книжек я уже про­чел. Спасибо, дорогой Карлсон! Посылаю тебе плитку шоколада. Ты ведь любишь шоколад? Паата. Плим».

«Я самый предусмотрительный человек в мире. Каж­дое утро составляю план на весь день, а каждый вечер де­лаю отчет самому себе — как выполнил план. Советую поступать так же. Карлсон. Плим».

«Вот тебе материалы для твоего доклада о пчелах. Ка­кая у них удивительная жизнь! Все это я выписал из дет­ской энциклопедии. Паата. Плим».

Прилагается выписка на двух страницах.

«Советую тебе прочесть за две недели «Винни-Пух и все, все, все». Я приступаю к чтению сегодня. Кто закон­чит первым, пусть напишет письмо со своими впечатле­ниями сразу же. Карлсон. Плим».

«У меня заболел зуб. Пошел сам к врачу. Он сказал, что зуб надо удалять и будет больно. Но я же самый хра­брый: открыл рот, врач тянул-тянул щипцами мой зуб и еле вытащил. А я, как ни чем не бывало, ни звука, даже улыбнулся. Надеюсь, ты тоже храбрый. Ведь не зря я с тобой подружился. Напиши, как тебе будут вырывать зуб. Карлсон. Плим».

«Карлсон, когда же ты прилетишь ко мне? Ты же обе­щал! Мама вчера сказала, что я хороший мальчик. Может быть, открыть им тайну? Они никому ничего не скажут. Паата. Плим».

«Я уже посадил в нашем дворе деревце рядом с пер­вым. Буду каждый день ухаживать за ним и поливать. Второе дерево, которое я посадил по твоему совету, на­звал твоим именем — «Дерево Карлсона». Я покажу его тебе, когда ты прилетишь ко мне. Паата. Плим».

«Карлсон, не улетай! Я тебя очень люблю. До твоего возвращения я прочту сто книг, может быть, еще больше. Но ты не улетай. Скоро начнутся летние каникулы. Мы с тобой могли бы поехать в деревню к прабабушке. Она очень обрадуется. Обещаю, что буду дружить со всеми ре­бятами нашего двора. Мне не жаль своих игрушек, свое­го велосипеда для них. Не улетай, Карлсон!.. Возвращай­ся скорее! Я буду ждать тебя. Паата. Плим».

Карлсон улетел, оставив тебе свои 55 писем, часть из которых приведена здесь, и заставил тебя отправить ему 80 писем, часть из которых также приведена здесь.

Он учил тебя находить удовольствие в преодолении трудностей.

Он нацелил тебя на радость познания и учения.

Он будил в тебе потребность к содержательной жизни.

Он дал тебе возможность ощутить красоту общения с людьми.

Карлсон улетел, оставив в твоей душе, добрые воспо­минания, о детстве.

Когда вернется Карлсон?

Как — «вернется»? Ему никогда и в голову не прихо­дило отдалиться от тебя. Он всегда был рядом с тобой. Он просто перевоплотился.

ОТМЕТКИ

Ты готовишь домашние задания. Они отнимают у те­бя львиную долю времени. Твои учителя, по-видимому, решили придерживаться принципа «чем больше, тем луч­ше», имеющего под собой, как я убедился, наблюдая за тобой, песчаную почву. Из класса в класс объем домаш­них заданий все возрастал и все чаще запирал тебя в тво­ей маленькой комнатке. Ты заучивал, списывал, повто­рял, выполнял упражнения, решал задачи.

«Какая скука и однообразие!» — сказал ты как-то раз, когда был не то в пятом, не то в шестом классе. Тебя на­чал тяготить сам процесс обучения. Может быть, это про­изошло потому, что отметки как побудительные силы по­теряли для тебя всякий смысл — ты не стремился к ним, так как в семье мы не придавали им никакого значения. Пусть не обидятся твои учителя, которые ставили тебе отметки и порой ожидали нашей строгой реакции. Мы в нашей семье свергли этих идолов, эти цифры от одного до пяти. Наши отношения с тобой они никак не колеба­ли, как не меняли наши планы и намерения по отноше­нию к тебе. В общем, отметки не служили нам основой для твоего поощрения или порицания.

Почему мы так восстали против отметок? Нет, мы восстали не против них. Мы просто указали им свое место — быть добрыми показателями качества знаний, но никак не устанавливающими погоду в нашей семей­ной жизни; быть надежным ориентиром в процессе учения, но никак не мотивом, определяющим суть это­го процесса. Для нас было вовсе не все равно, ради че­го учиться. Мы не хотели, чтобы ты учился ради отме­ток, ради похвалы и наград или из-за страха лишиться радости общения с нами, близкими тебе людьми. Мы избегали того, чтобы создавать тебе искусственные ус­ловия, которые бы вынудили тебя говорить нам не­правду.

Мы больше интересовались не твоими отметками, а твоим отношением к знаниям, книгам, действительности, к людям, жизни. Мы интересовались развитием в тебе стремления к познанию и полагали, что к этому могут ве­сти красота самой познавательной деятельности, могуще­ство самих знаний, радость общения с окружающими, жажда к преобразованию и созиданию.

Разве могли помочь нам в этом деле отметки, пусть даже только «торжествующие пятерки», а тем более «об­надеживающие четверки», «равнодушные тройки», «угнетающие двойки» или, наконец, «уничтожающие едини­цы»? (Хорошо еще, что многие учителя как бы сговори­лись отказаться от единиц, насовсем, уничтожающих личность ребенка.) Мы стремились воспитать тебя как личность. В нашей семье мы опровергали всякую претен­зию отметок представлять твою личность.

Хорош ли «отличник»? Плох ли «двоечник»?

Слышите ли вы, отметки! Какое вы имеете право де­лить на «хороших» и «плохих» детей, стремящихся к со­лидарности и созиданию? Как вы смеете пророчить им качества их будущей личности? Кто поручил вам внушать им чувства своего превосходства над другими или непол­ноценности среди других? Займитесь же вы, отметки, своим прямым делом: станьте добрыми, чуткими совет­никами детей на их тернистом пути учения, поощряйте и только поощряйте их стремление познавать; помогайте и только помогайте им проявлять терпение в преодолении трудностей!

Я мечтаю о школе, в которой бы дети учились без отметок и принуждений; я верю, что такие школы бу­дут созданы и тысячи детей обретут в них истинный смысл своей школьной жизни. Но для приближения такого будущего сперва надо, чтобы отметки уже сей­час лишились функции представлять личность школь­ника, регулировать его отношение с близкими ему людьми.

Беда, когда родителям мерещится их ребенок, эта­кой, ходячей цифрой «пять», беда вдвойне, если только через нее видят они в нем нового человека. А какое мо­жет быть горе, если родители привыкли к мысли, что у них ребенок — ходячая двойка и от него не жди ника­кого толку. Видел я таких «хороших» пятерочников, в зачетную книжку которых жизнь поставила свою от­метку — «негодный для труда и общений»; и видел многих плохих «двоечников», строящих потом новую жизнь, получивших от нее за это высокую оценку — «Человек».

Не перегнули ли мы палку, лишив отметки, которые ты получал, стимулирующей роли? Со временем станови­лось ясно, что отметки для тебя потеряли мотивационный смысл, и когда ты за своим рабочим столом выпол­нял домашние задания, отметки не плясали перед тобой танец с саблями, они не мерещились тебе во сне, не го­нялись за тобой на каждом шагу.

Так не оказалось ли все это причиной того, что бремя учения стало тебя тяготить начиная с пятого или шестого класса?

Нет, игнорирование отметок в нашей семейной жиз­ни тут ни при чем. Какая отметка может воодушевить школьника на каждодневное, в течение нескольких ча­сов, терпеливое выполнение скучных и однообразных операций, за которыми следовали обесцененные и тощие знания? Интерес к знаниям и вкус к познанию терялся не из-за отсутствия отметок, а из-за неадекватной дея­тельности, вызывающей скуку.

ЗАДАНИЯ

«Почему ты решаешь эту задачу? Кому она нужна?» Ты уже час бьешься над решением одной алгебраической задачи. Злишься, что не получается. Ясно, что допускаешь какую-то ошибку. Но я не могу тебе помочь хотя бы по той простой причине, что не знаю эту новую програм­му или забыл материал тридцатилетней давности. Глав­ная же причина в том, что я в принципе против того, что­бы вместо тебя выполнять упражнения, решать задачи, чертить, рисовать, диктовать, писать сочинения, и все это называется родительской помощью своему ребенку — ученику.

Однако я попытаюсь помочь тебе в другом, в том, чтобы ты осознал суть своего учения, закрепил в себе мо­тивы познания, превратил эти скучные виды деятельнос­ти в творческие.

«Кому нужна она, эта твоя задача?»

«Не мне, разумеется!»

«Значит, твоему учителю математики? Удивительно, неужели он сам не смог бы решить ее? Зачем мучить сво­их учеников?».

В конце нашей короткой беседы я сказал тебе:

«Эту задачу и подобные ей задачи, которые даны в ваших учебниках математики, уже решали в прошлые го­ды несколько миллионов учащихся, и все они приходили к одному и тому же ответу. Их сегодня будут решать не­сколько миллионов твоих сверстников во всей нашей стране, а в будущие годы ими займутся другие миллионы. И все они придут к тем же ответам. Наука математики этими вашими поисками в решении задач из учебников ничуть не продвинулась вперед. Но зато движутся вперед дети. Через такие познания они сами открывают двери разных наук, они входят в них, входят в трудовую жизнь и двигают ее».

Далее мы заговорили о том, какие могли бы быть по­следствия, если бы во всех учебниках, не только матема­тики, но и других, все задания, задачи, упражнения были бы тут же решены, и детям оставалось бы просто списать их и читать своим учителям. Ты смеялся: «Какая чушь!»

«Так вот, задачи эти специально придуманы для того, чтобы ты бился над ними и двигал себя вперед. Давай сделаем еще и так. Ты же знаешь, я не умею решать современные ваши задачи. Научи меня этим решениям, я буду твоим послушным учеником. В неделю раза два ты проведешь мне урок по уже пройденным темам и задашь домашние задания».

Так я стал твоим учеником. Сперва ты отнесся к этому с недоверием, но спустя несколько уроков, ты убедился, с каким интересом и усердием я слушал тебя, задавал вопросы, выполнял задания. Ты начал давать мне и кон­трольные (и я наотрез отказывался получать отметки:

«За­чем они мне. Я и так учусь!»), а затем предложил обучать меня географии и ботанике: «Они такие интересные!»

Мы нашли там другие способы учения и познания.

Если это был урок географии, мы путешествовали по странам и континентам, писали дневники наших путеше­ствий, добывали знания и пополняли впечатления с по­мощью справочников, энциклопедий, словарей, специ­альной литературы, бесед с людьми, побывавшими в раз­ных странах. Мы путешествовали по карте, на которой передвигали наши флажки и проводили линии нашего следования.

Если это была ботаника, то мы собирали гербарии в на­шей окрестности, наблюдали за растениями, ставили до­машние опыты над ними. Чертили и раскрашивали фломастерами клетки, спорили об их свойствах и прибегали к ис­точникам, чтобы доказать свою точку зрения и правоту.

Я, как твой ученик, стремился усвоить все, о чем ты мне рассказывал и что объяснял, выполнял твои задания честно, однако проявлял и самостоятельную активность и являлся «на уроки» с кучей дополнительной информации и вопросов.