Назови меня своим именем

возвращении нас уже ждал завтрак. Через некоторое время у него вошло в
привычку оставлять свои «мелочи» на траве, а самому укладываться прямо
на  облицованном  бортике  бассейна.  Это  был  его  «рай».  «Я  отправляюсь  в
рай, – часто произносил он, вставая из-за обеденного стола, и прибавлял, –
заприкоснуться
 с солнцем», – намекая таким образом на латинское 
apricus
,
«солнечный».  Мы  поддразнивали  его  по  поводу  бесчисленных  часов,
которые  он  проводил  возле  бассейна,  намазавшись  лосьоном  для  загара,
лежа на одном месте. «Сколько вы пробыли 
в раю
 сегодня?» – спрашивала
моя  мать.  «Два  часа.  Но  я  планирую  вернуться  туда  после  обеда  за  новой
порцией  прикосновений».  Пойти 
на  опушку  Эдема
  также  означало
растянуться  у  бассейна,  свесив  одну  ногу  в  воду,  с  наушниками  в  ушах  и
надвинутой на лицо соломенной шляпой.  
Большего ему не требовалось. В отличие от меня. Я завидовал ему.
– Оливер, ты спишь? – спрашивал я, когда вокруг бассейна сгущалась
мертвая тишина.
Ни звука.
–  Спал,  –  через  секунду  отзывался  он  легким  вздохом,  не  двигая  ни
единым мускулом.
– Прости.
Его  нога  в  воде.  Я  мог  бы  поцеловать  каждый  палец  на  ней.  Затем
щиколотки  и  колени.  Сколько  раз  я  глазел  на  его  купальные  плавки,  в  то
время как шляпа закрывала ему лицо? Вряд ли он мог догадываться, куда я
смотрел.
Или:
– Оливер, ты спишь?
Долгое молчание.
– Нет. Думаю.
– О чем?
Он шевелил пальцами в воде.
– О толковании Хайдеггером фрагмента из Гераклита.
Или, когда я не играл на гитаре, а он не слушал музыку, его голос из-
под шляпы вдруг нарушал тишину:
– Элио.
– Да?
– Что ты делаешь?
– Читаю.
– Неправда.
– Ну, думаю.
– О чем?

Я умирал от желания рассказать ему.
– О личном, – отвечал я.
– И не расскажешь мне?
– И не расскажу тебе.
–  И  он  не  расскажет  мне,  –  повторял  он  задумчиво,  как  будто
обращаясь к кому-то.
Я обожал его манеру повторять то, что я сам только что повторил. Это
было 
похоже 
на 
легкое 
прикосновение 
или 
жест, 
абсолютно
непроизвольный вначале, но совершаемый сознательно во второй раз и уже
намеренно  –  в  третий.  Это  напоминало  мне,  как  Мафальда  перестилала
мою  постель  каждое  утро,  вначале  расправив  поверх  простыни
пододеяльник,  отгибала  его  снова,  чтобы  положить  подушки  и  затем
накрыть  их,  и  наконец  стелила  сверху  легкое  покрывало,  шаг  за  шагом,
пока  эти  многочисленные  покровы  не  начинали  казаться  мне  символом
чего-то  целомудренного  и  в  то  же  время  готового  с  молчаливым
согласием сдаться страстному натиску.
Молчание в те дни было невесомым и ненавязчивым.
– Не расскажу, – отзывался я.
– Тогда я снова буду спать.
У меня бешено стучало сердце. Должно быть, он понял.
Полная тишина. Мгновением позже:
– Я в раю.
И больше я не слышал ни единого слова в течение целого часа.       
Больше  всего  я  любил  сидеть  за  своим  столом,  уйдя  с  головой  в
транскрипции,  в  то  время  как  он,  лежа  на  животе,  делал  пометки  на
страницах  рукописи,  которые  каждое  утро  забирал  у  синьоры  Милани,
переводчицы в Б.
–  Послушай-ка,  –  иногда  произносил  он,  вытаскивая  наушники,
нарушая  знойную  тишину  нескончаемого  утра.  –  Только  послушай  эту
чушь.
И он читал вслух то, что сам же написал несколько месяцев назад.
– По-твоему, здесь есть какой-нибудь смысл? Я его не вижу.
– Может, ты считал иначе, когда писал это.
Несколько мгновений он молчал, обдумывая сказанное мной.
– Это самые добрые слова, которые я слышал за последнее время, – он
говорил  абсолютно  серьезно,  как  будто  вдруг  совершил  открытие  или
придал  моим  словам  куда  большее  значение,  чем  я  вложил  в  них.  Я
почувствовал неловкость, отвернулся и пробормотал первое, что пришло в
голову:

– Добрые?
– Да, добрые.
Я не понял, при чем тут доброта. А может, просто не смог разобраться,
к  чему  он  ведет,  и  предпочел  не  развивать  тему  дальше.  Молчание
возобновлялось  до  того  момента,  пока  он  не  заговаривал  о  чем-нибудь
снова.
Как же я любил, когда он нарушал тишину, чтобы сказать что-нибудь,
что угодно, или спросить, что я думаю об X или слышал ли я когда-нибудь
об  Y.  Никто  из  домашних  никогда  не  спрашивал  моего  мнения  ни  о  чем.
Рано  или  поздно  он  заметит,  что  в  семье  меня  не  считают  за  взрослого,  и
будет  относиться  ко  мне  так  же.  Но  шла  третья  неделя,  а  он  все  еще
интересовался, знакомы ли мне имена Афанасия Кирхера, Джузеппе Белли
и Пауля Целана.
– Да.
–  Я  почти  на  десять  лет  старше  тебя,  но  до  недавнего  времени  не
слышал ни о ком из них. Не понимаю.
–  Что  непонятного?  Мой  отец  –  профессор  в  университете.  Я  вырос
без телевизора. Теперь понял?
– Вернись уже к своему треньканью, будь добр! – и он запускал в меня
скомканным полотенцем.
Получать от него нагоняи мне тоже нравилось.
Однажды,  сидя  за  столом,  я  случайно  задел  блокнотом  свой  стакан  и
опрокинул его. Он  упал на траву  и остался цел.  Оливер, сидевший рядом,
встал,  поднял  стакан  и  поставил  не  просто  на  стол,  но  совсем  рядом  со
мной.
Я не мог подобрать слова, чтобы поблагодарить его.
– Ты не обязан был, – наконец выдавил я.
Он  выдержал  секундную  паузу,  и  в  его  ответе  не  слышалось
беззаботной небрежности:
– Я захотел.
Он захотел, подумал я.
Снова  и  снова  в  моем  воображении  он  повторял, 

жүктеу/скачать 1,05 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: