Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

24 
проистекает из чувства самоуважения, из чувства долга, да-с, да-с, долга. Я живу в деревне, в 
глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека. 
– Позвольте,  Павел  Петрович, –  промолвил  Базаров, –  вы  вот  уважаете  себя  и  сидите 
сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали. 
Павел Петрович побледнел. 
– Это  совершенно  другой  вопрос.  Мне  вовсе  не  приходится  объяснять  вам  теперь, 
почему  я  сижу  сложа  руки,  как  вы  изволите  выражаться.  Я  хочу  только  сказать,  что 
аристократизм – принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или 
пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не 
так ли, Николай? 
Николай Петрович кивнул головой. 
– Аристократизм,  либерализм,  прогресс,  принципы, –  говорил  между  тем  Базаров, – 
подумаешь,  сколько  иностранных…  и  бесполезных  слов!  Русскому  человеку  они  даром  не 
нужны. 
– Что  же  ему  нужно,  по-вашему?  Послушать  вас,  так  мы  находимся  вне  человечества, 
вне его законов. Помилуйте – логика истории требует… 
– Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся. 
– Как так? 
– Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того, чтобы положить себе кусок 
хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлеченностей! 
Павел Петрович взмахнул руками. 
– Я  вас  не  понимаю  после  этого.  Вы  оскорбляете  русский  народ.  Я  не  понимаю,  как 
можно не признавать принсипов, правил! В силу чего же вы действуете? 
– Я уже говорил вам, дядюшка, что мы не признаем авторитетов, – вмешался Аркадий. 
– Мы  действуем  в  силу  того,  что  мы  признаем  полезным, –  промолвил  Базаров. –  В 
теперешнее время полезнее всего отрицание – мы отрицаем. 
– Все? 
– Все. 
– Как? не только искусство, поэзию… но и… страшно вымолвить… 
– Все, – с невыразимым спокойствием повторил Базаров. 
Павел  Петрович  уставился  на  него.  Он  этого  не  ожидал,  а  Аркадий  даже  покраснел  от 
удовольствия. 
– Однако позвольте, – заговорил Николай Петрович. – Вы все отрицаете, или, выражаясь 
точнее, вы все разрушаете… Да ведь надобно же и строить. 
– Это уже не наше дело… Сперва нужно место расчистить. 
– Современное состояние народа этого требует, – с важностью прибавил Аркадий, – мы 
должны  исполнять  эти  требования,  мы  не  имеем  права  предаваться  удовлетворению  личного 
эгоизма. 
Эта  последняя  фраза,  видимо,  не  понравилась  Базарову;  от  нее  веяло  философией,  то 
есть романтизмом, ибо Базаров и философию называл романтизмом; но он не почел за нужное 
опровергать своего молодого ученика. 
– Нет, нет! – воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович, – я не хочу верить, что 
вы,  господа,  точно  знаете  русский  народ,  что  вы  представители  его  потребностей,  его 
стремлений! Нет, русский народ не такой, каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, 
он – патриархальный, он не может жить без веры… 
– Я не стану против этого спорить, – перебил Базаров, – я даже готов согласиться, что в 
этом вы правы. 
– А если я прав… 
– И все-таки это ничего не доказывает. 
– Именно  ничего  не  доказывает, –  повторил  Аркадий  с  уверенностию  опытного 
шахматного  игрока,  который  предвидел  опасный,  по-видимому,  ход  противника  и  потому 
нисколько не смутился. 
– Как ничего не доказывает? – пробормотал изумленный Павел Петрович. – Стало быть, 
вы идете против своего народа? 

25 
– А хоть бы и так? – воскликнул Базаров. – Народ полагает, что когда гром гремит, это 
Илья-пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом – он 
русский, а разве я сам не русский. 
– Нет, вы не русский после всего, что вы сейчас сказали! Я вас за русского признать не 
могу. 
– Мой дед землю пахал, – с надменною гордостию отвечал Базаров. – Спросите любого 
из ваших же мужиков, в ком из нас – в вас или во мне – он скорее признает соотечественника. 
Вы и говорить-то с ним не умеете. 
– А вы говорите с ним и презираете его в то же время. 
– Что  ж,  коли  он  заслуживает  презрения!  Вы  порицаете  мое  направление,  а  кто  вам 
сказал,  что  оно  во  мне  случайно,  что  оно  не  вызвано  тем  самым  народным  духом,  во  имя 
которого вы так ратуете? 
– Как же! Очень нужны нигилисты! 
– Нужны ли они или нет – не нам решать. Ведь и вы считаете себя не бесполезным. 
– Господа,  господа,  пожалуйста,  без  личностей! –  воскликнул  Николай  Петрович  и 
приподнялся. 
Павел Петрович улыбнулся и, положив руку на плечо брату, заставил его снова сесть. 
– Не  беспокойся, –  промолвил  он. –  Я  не  позабудусь  именно  вследствие  того  чувства 
достоинства,  над  которым  так  жестоко  трунит  господин…  господин  доктор.  Позвольте, – 
продолжал  он,  обращаясь  снова  к  Базарову, –  вы,  может  быть,  думаете,  что  ваше  учение 
новость?  Напрасно  вы  это  воображаете.  Материализм,  который  вы  проповедуете,  был  уже  не 
раз в ходу и всегда оказывался несостоятельным… 
– Опять иностранное слово! – перебил Базаров. Он начинал злиться, и лицо его приняло 
какой-то  медный  и  грубый  цвет. –  Во-первых,  мы  ничего  не  проповедуем;  это  не  в  наших 
привычках… 
– Что же вы делаете? 
– А  вот  что  мы  делаем.  Прежде,  в  недавнее  еще  время,  мы  говорили,  что  чиновники 
наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда… 
– Ну  да,  да,  вы  обличители, –  так,  кажется,  это  называется.  Со  многими  из  ваших 
обличений и я соглашаюсь, но… 
– А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, 
что  это  ведет  только  к  пошлости  и  доктринерству;  мы  увидали,  что  и  умники  наши,  так 
называемые  передовые  люди  и  обличители,  никуда  не  годятся,  что  мы  занимаемся  вздором, 
толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре 
и  черт  знает  о  чем,  когда  дело  идет  о  насущном  хлебе,  когда  грубейшее  суеверие  нас  душит, 
когда  все  наши  акционерные  общества  лопаются  единственно  оттого,  что  оказывается 
недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли 
пойдет  нам  впрок, потому  что  мужик  наш  рад  самого  себя  обокрасть,  чтобы  только напиться 
дурману в кабаке. 
– Так, – перебил Павел Петрович, – так: вы во всем этом убедились и решились сами ни 
за что серьезно не приниматься. 
– И решились ни за что не приниматься, – угрюмо повторил Базаров. 
Ему  вдруг  стало  досадно  на  самого  себя,  зачем  он  так  распространился  перед  этим 
барином. 
– А только ругаться? 
– И ругаться. 
– И это называется нигилизмом? 
– И  это  называется  нигилизмом, –  повторил  опять  Базаров,  на  этот  раз  с  особенною 
дерзостью. 
Павел Петрович слегка прищурился. 
– Так  вот  как! –  промолвил  он  странно  спокойным  голосом. –  Нигилизм  всему  горю 
помочь должен, и вы, вы наши избавители и герои. Но за что же вы других-то, хоть бы тех же 
обличителей, честите? Не так же ли вы болтаете, как и все? 
– Чем другим, а этим грехом не грешны, – произнес сквозь зубы Базаров. 

26 
– Так что ж? вы действуете, что ли? Собираетесь действовать? 
Базаров ничего не отвечал. Павел Петрович так и дрогнул, но тотчас же овладел собою. 
– Гм!..  Действовать,  ломать…  –  продолжал  он. –  Но  как  же  это  ломать,  не  зная  даже 
почему? 
– Мы ломаем, потому что мы сила, – заметил Аркадий. 
Павел Петрович посмотрел на своего племянника и усмехнулся. 
– Да, сила – так и не дает отчета, – проговорил Аркадий и выпрямился. 
– Несчастный! – возопил Павел Петрович; он решительно не был в состоянии крепиться 
долее, – хоть бы ты подумал, что в России ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцией! Нет, 
это может ангела из терпения вывести! Сила! И в диком калмыке, и в монголе есть сила – да на 
что нам она? Нам дорога цивилизация, да-с, да-с, милостивый государь, нам дороги ее плоды. И 
не говорите мне, что эти плоды ничтожны: последний пачкун, ип barbouilleur, тапер, которому 
дают пять копеек за вечер, и те полезнее вас, потому что они представители цивилизации, а не 
грубой  монгольской  силы!  Вы  воображаете  себя  передовыми  людьми,  а  вам  только  в 
калмыцкой  кибитке  сидеть!  Сила!  Да  вспомните,  наконец,  господа  сильные,  что  вас  всего 
четыре  человека  с  половиною,  а  тех  –  миллионы,  которые  не  позволят  вам  попирать  ногами 
свои священнейшие верования, которые раздавят вас! 
– Коли  раздавят,  туда  и  дорога, –  промолвил  Базаров. –  Только  бабушка  еще  надвое 
сказала. Нас не так мало, как вы полагаете. 
– Как? Вы не шутя думаете сладить, сладить с целым народом? 
– От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, – ответил Базаров. 
– Так,  так.  Сперва  гордость  почти  сатанинская,  потом  глумление.  Вот,  вот  чем 
увлекается  молодежь,  вот  чему  покоряются  неопытные  сердца  мальчишек!  Вот,  поглядите, 
один  из  них  рядом  с  вами  сидит,  ведь  он  чуть  не  молится  на  вас,  полюбуйтесь.  (Аркадий 
отворотился  и  нахмурился.)  И  эта  зараза  уже  далеко  распространилась.  Мне  сказывали,  что  в 
Риме наши художники в Ватикан ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это, 
мол,  авторитет;  а  сами  бессильны  и  бесплодны  до  гадости,  а  у  самих  фантазия  дальше 
«Девушки у фонтана» не хватает, хоть ты что! И написана-то девушка прескверно. По-вашему, 
они молодцы, не правда ли? 
– По-моему, – возразил Базаров. – Рафаэль гроша медного не стоит,  да и они не лучше 
его. 
– Браво!  браво!  Слушай,  Аркадий…  вот  как  должны  современные  молодые  люди 
выражаться!  И  как,  подумаешь,  им  не  идти  за  вами!  Прежде  молодым  людям  приходилось 
учиться;  не хотелось им прослыть за невежд, так  они поневоле трудились. А теперь им стоит 
сказать:  все  на  свете  вздор! –  и  дело  в  шляпе.  Молодые  люди  обрадовались.  И  в  самом  деле, 
прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты. 
– Вот  и  изменило  вам  хваленое  чувство  собственного  достоинства, –  флегматически 
заметил Базаров, между тем как Аркадий весь вспыхнул и засверкал глазами. – Спор наш зашел 
слишком далеко… Кажется, лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, – 
прибавил  он,  вставая, –  когда  вы  представите  мне  хоть  одно  постановление  в  современном 
нашем быту, в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного 
отрицания. 
– Я  вам  миллионы  таких  постановлений  представлю, –  воскликнул  Павел  Петрович, – 
миллионы! Да вот хоть община, например. 
Холодная усмешка скривила губы Базарова. 
– Ну, насчет общины, – промолвил он, – поговорите лучше с вашим братцем. Он теперь, 
кажется,  изведал  на  деле,  что  такое  община,  круговая  порука,  трезвость  и  тому  подобные 
штучки. 
– Семья  наконец,  семья,  так,  как  она  существует  у  наших  крестьян! –  закричал  Павел 
Петрович. 
– И  этот  вопрос,  я  полагаю,  лучше  для  вас  же  самих  не  разбирать  в  подробности.  Вы, 
чай,  слыхали  о  снохачах?  Послушайте  меня,  Павел  Петрович,  дайте  себе  денька  два  сроку, 
сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все наши сословия да подумайте хорошенько 
над каждым, а мы пока с Аркадием будем… 

27 
– Надо всем глумиться, – подхватил Павел Петрович. 
– Нет, лягушек резать. Пойдем, Аркадий; до свидания, господа. 
Оба  приятеля  вышли.  Братья  остались  наедине  и  сперва  только  посматривали  друг  на 
друга. 
– Вот, – начал наконец Павел Петрович, – вот вам нынешняя молодежь! Вот они – наши 
наследники! 
– Наследники, –  повторил  с  унылым  вздохом  Николай  Петрович.  Он  в  течение  всего 
спора  сидел  как  на  угольях  и  только  украдкой  болезненно  взглядывал  на  Аркадия. –  Знаешь, 
что я вспомнил, брат? Однажды я с покойницей матушкой поссорился: она кричала, не хотела 
меня  слушать…  Я  наконец  сказал  ей,  что  вы,  мол,  меня  понять  не  можете;  мы,  мол, 
принадлежим к двум различным поколениям. Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать? 
Пилюля горька – а проглотить ее нужно. Вот теперь настала наша очередь, и наши наследники 
могут сказать нам: вы мол, не нашего поколения, глотайте пилюлю. 
– Ты  уже  чересчур  благодушен  и  скромен, –  возразил  Павел  Петрович, –  я,  напротив, 
уверен,  что  мы  с  тобой  гораздо  правее  этих  господчиков,  хотя  выражаемся,  может  быть, 
несколько  устарелым  языком,  vieilh,  и  не  имеем  той  дерзкой  самонадеянности…  И  такая 
надутая  эта  нынешняя  молодежь!  Спросишь  иного:  какого  вина  вы  хотите,  красного  или 
белого?  «Я  имею  привычку  предпочитать  красное!»  –  отвечает  он  басом  и  с  таким  важным 
лицом, как будто вся вселенная глядит на него в это мгновение… 
– Вам  больше  чаю  не  угодно? – промолвила Фенечка,  просунув  голову  в  дверь:  она  не 
решалась войти в гостиную, пока в ней раздавались голоса споривших. 
– Нет,  ты  можешь  велеть  самовар  принять, –  отвечал  Николай  Петрович  и  поднялся  к 
ней навстречу. Павел Петрович отрывисто сказал ему: bon soir11, и ушел к себе в кабинет. 
 
 
XI 
 
Полчаса спустя Николай Петрович отправился в сад, в свою любимую беседку. На него 
нашли грустные думы. Впервые он ясно сознал свое разъединение с сыном; он предчувствовал, 
что  с  каждым  днем  оно  будет  становиться  все  больше  и  больше.  Стало  быть,  напрасно  он, 
бывало,  зимою  в  Петербурге  по  целым  дням  просиживал  над  новейшими  сочинениями; 
напрасно  прислушивался  к  разговорам  молодых  людей;  напрасно  радовался,  когда  ему 
удавалось вставить и свое слово в их кипучие речи. «Брат говорит, что мы правы, – думал он, – 
и,  отложив  всякое  самолюбие  в  сторону,  мне  самому  кажется,  что  они  дальше  от  истины, 
нежели мы, а в то же время я чувствую, что  за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то 
преимущество над нами… Молодость? Нет: не одна только молодость. Не в том ли состоит это 
преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?» 
Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу. 
«Но отвергать поэзию? – подумал он опять, – не сочувствовать художеству, природе?..» 
И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе. Уже 
вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте от сада: тень 
от нее без конца тянулась через неподвижные поля. Мужичок ехал рысцой на белой лошадке по 
темной узкой дорожке вдоль самой рощи; он весь был ясно виден, весь, до заплаты на плече, 
даром  что  ехал  в  тени;  приятно-отчетливо  мелькали  ноги  лошадки.  Солнечные  лучи  с  своей 
стороны  забирались  в  рощу  и,  пробиваясь  сквозь  чащу,  обливали  стволы  осин  таким  теплым 
светом,  что  они  становились  похожи  на  стволы  сосен,  а  листва  их  почти  синела  и  над  нею 
поднималось  бледно-голубое  небо,  чуть  обрумяненное  зарей.  Ласточки  летали  высоко;  ветер 
совсем замер; запоздалые пчелы лениво и сонливо жужжали в цветах сирени; мошки толклись 
столбом  над  одинокою,  далеко  протянутою  веткою.  «Как  хорошо,  Боже  мой!»  –  подумал 
Николай  Петрович,  и  любимые  стихи  пришли  было  ему  на  уста;  он  вспомнил  Аркадия,  Stoff 
                                                 
11 добрый вечер 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: