От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе

Помимо социальных перемен и высокого уровня мобильности и коммуникации, был необходим еще один мощный фактор, который обычно способствовал ускорению национальных движений. Я назвал этот фактор конфликтом интересов в национальной сфере; иначе говоря, это социальное напряжение или противоречие, которое могло бы наложиться на языковые (а подчас и религиозные) различия. В XIX веке общим примером такового служил конфликт между новыми выпускниками университетов, происходящими из недоминантных этнических групп, и замкнутой элитой правящей нации, имевшей наследственную монополию на ведущие позиции в государстве и обществе [10]. Кроме того, были и столкновения интересов крестьян из подчиненной в этническом отношении группы с земельной аристократией из доминантной, между ремесленниками из первой и крупными торговцами и промышленниками из второй, и так далее. Важно отметить, что такие конфликты интересов, которые сказывались на судьбе национальных движений, невозможно свести к классовым конфликтам, поскольку национальные движения всегда привлекали в свои ряды членов нескольких классов и групп, так что их интересы определялись широким спектром общественных отношений (включая, конечно, и отношения классовые).

Почему социальные конфликты такого рода в одних частях Европы успешно выражались в национальных понятиях, а в других частях - нет? Парадоксально, но мы вправе сказать, что в XIX веке национальная агитация часто начиналась ранее и делала более мощные рывки вперед в тех областях, где недоминантные этнические группы в целом, то есть, как правило, включая и их лидеров, были весьма скудно политически образованы и фактически совсем не имели политического опыта вследствие гнета абсолютизма, под которым они развивались. Богемия и Эстония - только два примера из многих подобных. В таких обстоятельствах не было места более развитым формам политической логики или аргументации. Обеим сторонам данного конфликта легче удавалось выражать социальное противостояние или враждебность в категориях национальных, то есть представлять их как опасность для общей культуры или отдельного языка, или этнического интереса. Это была основная причина, по которой западноевропейские национальные движения демонстрируют характерное отклонение от остальных (см. тип 4). Именно более высокий уровень политической культуры и опыта позволял выражать конфликты и интересы в большинстве западных областей Европы в политических терминах. Поэтому фламандские патриоты уже в истоках фазы В поделились на два лагеря - либеральный и клерикальный, - и большая часть избирателей-фламандцев выразила свои политические предпочтения голосованием за либеральную или католическую партии, оставив собственно фламандской партии лишь меньшинство голосов. То же явление сегодня можно наблюдать в Уэльсе или Шотландии. В таких условиях национальной программе было нелегко завоевать массовую поддержку, и в некоторых случаях движению так и не суждено было перейти в фазу С. Урок, который из этого стоит извлечь, состоит в том, что недостаточно учитывать только формальный уровень социальной коммуникации, достигнутой в данном обществе, - необходимо также учитывать комплекс того содержимого, которое транслируется посредством нее (даже если оно в некоторой степени бессознательно). Если национальные пели и лозунги, используемые агитаторами для выражения социального напряжения, действительно соответствуют непосредственному повседневному опыту, уровню грамотности и системе символов и стереотипов, принятой большинством представителей недоминантной этнической группы, то достижение фазы С возможно в относительно короткое время.

Модель успешного национального движения, таким образом, включает в себя как минимум четыре элемента: (1) кризис легитимности, связанный с социальными, моральными и культурными деформациями; (2) базисный уровень вертикальной социальной мобильности (некоторое количество образованных людей должно прийти из недоминантной этнической группы); (3) довольно высокий уровень социальной коммуникации, в том числе грамотности, школьной подготовки и рыночных отношений; и (4) конфликты интересов национального характера. Такая модель не претендует на объяснение всех проблем в долгой и сложной истории национальных движений. Позвольте мне проиллюстрировать это, предложив вашему вниманию некоторые из проблем, которые по сей день остаются неразрешенными, несмотря на обилие новых "теорий национализма".

Мои собственные сравнительные исследования сосредоточены на стечении социальных обстоятельств, характерном для фазы В в европейских национальных движениях XIX века. Для фазы С до сих пор аналогичные исследования не проводились [11]. Здесь тоже крайне необходим сравнительный анализ, и не только социальных групп, мобилизующихся в то время, когда национальная программа становится привлекательной для масс, но также и того, какое значение имеет каждый из трех принципиальных компонентов ее собственной повестки. До сих пор эти компоненты еще ни разу не составляли идеального комплекса. Мы должны исследовать взаимоотношения между культурными, политическими и социальными задачами национальных программ того времени, равно как и внутреннюю структуру каждой, и те специфические требования, которые исходят из них. Мы уже знаем, что они могут широко варьироваться. Более того, едва в национальной программе получают отчетливое выражение политические требования, движение неизбежно становится полем битвы за власть, и не только в рамках борьбы против правящей нации, но и в рамках борьбы за лидерство внутри национального движения как такового. При таких обстоятельствах руководство национальным движением, как правило, переходило от интеллектуалов к профессиональным слоям в более широком смысле этого слова.

Другой жизненно важной сферой сравнительного исследования является социальная физиогномика лидеров национальных движений - или в целом национальной интеллигенции в регионе. Некоторые предварительные сопоставления чешских, польских, словацких и немецких интеллектуалов того периода, которые я уже проводил, позволяют предположить, что остается еще масса неиспользованных возможностей для толкования национальных стереотипов, политической культуры и социальных чувств патриотов. Разительные отличия в социальном происхождении чешской и немецкой интеллигенции того периода проливают новый свет на национальные движения каждой из этих групп в Богемии [12]. Но мы также должны отметить, что слишком мало исследований было посвящено тем интеллектуалам, которые в силу своего образования и этнического происхождения, могли бы принять участие в национальном движении, но не стали этого делать. Нам необходимо знать больше и об этой национально не ангажированной или ассимилированной интеллигенции.

Последний и значимый пробел в современном исследовании национальных движений прошлого века выглядит несколько неожиданно. Немало иронии было растрачено на исторические легенды и фантазии на тему прошлого, припасенные патриотами той эпохи [13]. Но на самом деле нам не слишком много известно о реальной роли истории в возникновении и росте национальных движений. Ведь к тому времени, безусловно, сложился подлинный фонд исторического опыта, на основе которого многие из них поднялись, - все это материалы, накопленные первой, до-современной стадией процесса собственно национального строительства; и кроме того, были разные формы, в которых эти материалы впоследствии находили свое отражение в сознании недоминантной этнической группы. Обычно склад исторического мышления, который возникал на заре национального движения, существенно отличался от склада исторического мышления, развивавшегося к его окончанию. В этом смысле нам представляются особо поучительными сравнения Западной Европы с Восточной, правящих наций с управляемыми. Сопоставив немецкие и чешские исторические романы той эпохи, что я и проделал недавно, мы получим внушительные результаты: в то время как герои первых в большинстве своем взяты из представителей (главным образом прусской) власти и аристократии, в последних этот социальный слой находит отражение крайне редко [14].

В какой степени вышеописанная модель, полученная на основе исследования национальных движений в Европе XIX века, способствует пониманию "новых типов национализма" в Центральной и Восточной Европе сегодня?

Расхожее представление о том, что нынешние беспорядки есть следствие освобождения иррациональных сил, которые долго были подавлены - точнее сказать, "глубоко заморожены" - при коммунизме, а теперь, после пятидесятилетнего коллапса, полностью ожили, является, несомненно, поверхностным. Подобного рода понимание является нелепым: оно ближе к миру волшебных сказок, чем к миру исторического процесса. Гораздо более оправданно было бы рассматривать силы, реформирующие Центральную и Восточную Европу на протяжении последнего десятилетия, как "новые национальные движения", цели которых во многом аналогичны целям национальных движений в XIX веке, хотя в ряде существенных отношений они и отличаются от последних.

Самое сильное сходство между двумя разновидностями национальных движений заключается в том, что сегодня воссоздается та же самая триединая комбинация задач, которая составляла национальную программу сто лет назад. Конкретные цели, преследуемые ныне, естественно, не тождественны целям прежних национальных движений, но общий пафос тесно связывает их друг с другом. Вновь на поверхность с большой силой выступили языковые и культурные требования - прежде всего, конечно, на территории бывшего СССР. Здесь никогда не было официальной политики подавления местных наречий в том духе, как это часто происходило при царской власти, что фактически даже способствовало усилению роли местных языков в межвоенный период, в течение которого народные украинские, белорусские, кавказские и центральноазиатские диалекты стали языками школьного обучения и печати. Но на западных землях, приобретенных СССР после войны, никакие подобные меры не осуществлялись, и русский язык постепенно все более навязывался там как язык общественной жизни. Отсюда сегодняшняя важность языковых проблем в этих районах: Эстония, например, провозгласила, что знание ее языка является условием обеспечения гражданских прав, а Молдавия вернулась к латинскому алфавиту. В странах к западу от Буга и Днестра языковые требования были менее насущными. Но и здесь одним из первых признаков развала Югославии в семидесятых и восьмидесятых годах явилась кампания по выделению хорватского языка как полностью независимого от сербского; равным образом и Институт словацкой литературы (Матица) положил начало доводам в пользу национальной независимости Словакии, основанным на тезисе самобытности языка.

Если значение языкового компонента сегодня варьируется от региона к региону, то политический компонент во всех случаях занимает центральное положение. Обе главные цели, которые находят выражение в этой области, имеют свои параллели в прошлом. С одной стороны, призыв к демократии соответствует требованию гражданских прав в программе "классических" движений. С другой стороны, жажда абсолютной независимости воспроизводит увлеченность идеей этнической автономии в XIX веке. В большинстве случаев, хотя и не всегда {исключение составляют Словения, Хорватия или Словакия), довоенный опыт независимой государственности решающим образом определяет здесь характер модели. К 1992 году политическая независимость была уже, разумеется, полностью вновь подтверждена на большей части Восточно-Центральной Европы; в то время как на территории бывшего СССР все республики, ранее входившие в его состав, наконец-то стали юридически суверенными государствами. В этих условиях энергии движений предстояло работать уже в новых направлениях, связанных с полученной независимостью, то есть в решении проблем о мерах сосуществования с внешними соседями, а также с внутренними меньшинствами.

И наконец, новые национальные движения выражают иную социальную программу, соответствующую условиям, для которых типична быстрая смена правящих классов. Лидеры этих движений стремятся к достижению весьма конкретной цели: обеспечить целостность социальной структуры нации, создав капиталистический класс по образцу западных государств, в котором они сами могли бы занять видное положение. Здесь аналогии с прошлым также поражают воображение.

Более того, кроме всего вышеперечисленного, есть и еще ряд значительных сходств. В XIX веке переход к фазе В происходил в то время, когда старый режим и его социальный порядок были на грани полного разложения. По мере ослабления или исчезновения традиционных связей тяга к новой коллективной идентичности заставляла людей из различных социальных сословий, а затем и приверженцев различных политических течений объединяться в единое национальное движение. Так же дело обстоит и сегодня: после краха коммунистического правления и плановой экономики привычные связи разрушились, оставив общее чувство тревоги и незащищенности в атмосфере которого национальная идея начинает успешно монополизировать роль фактора интеграции. В условиях сильного стресса людям обычно свойственно переоценивать чувство комфорта и защищенности, которое может дать им единство с собственной национальной группой.
В свою очередь, отождествление с национальной группой предполагает, как это происходило и в предыдущем веке, создание персонифицированного образа нации. Славное прошлое такой персоналии должно жить в личной памяти каждого гражданина, а ее поражения - возмущать его, как неудачи, о которых невозможно забыть. Одно из последствий подобного олицетворения заключается в том, что люди начинают рассматривать свою нацию, то есть самих себя, как единый организм в более чем метафорическом смысле слова. Даже если малую часть нации настигнет какая-нибудь беда, она будет ощущаться всей нацией как целым, и если какой-нибудь ветви этнической группы - даже живущей далеко от своей "материнской нации" - будет грозить ассимиляция, члены персонифицированной нации смогут расценивать это как ампутацию части национального тела.

Само собою понятно, что персонифицированный национальный организм, как и в XIX веке, требует себе собственного отдельного пространства. И ныне, как тогда, претензии на такое пространство основываются на обращении к двум различным критериям, отношения между которыми часто весьма натянуты: с одной стороны, на принципе области, характеризующейся этнической однородностью своего населения как группы с общим языком и культурой; а с другой стороны, на понятии исторической территории с ее традиционными границами, в которых часто заключены и другие этнические группы со статусом меньшинства. В XIX веке второй критерий приобрел особую важность для так называемых "исторических наций". Так, чехи считали все земли в границах Богемии и Моравии принадлежностью своего национального организма; хорваты рассматривали все три части средневековых королевских владений как свою собственность; литовцы полагали, что польско-еврейский город Вильно является их настоящей столицей. Сегодня эта модель имеет еще больший потенциал широкого распространения, поскольку, наряду с теми нациями, которые в прошлом веке расценивались как "исторические", теперь еще появились нации, снискавшие себе соответствующего рода историю до войны, когда эстонцы или латыши добились независимого государства, или даже во время войны, когда словаки и хорваты обеспечили себе протекторат под нацистским покровительством. В этих условиях лидеры новых национальных движений снова склоняются к провозглашению государственных границ национальными границами и к тому, чтобы считать этнические меньшинства на "их" территориях аутсайдерами, которым можно отказывать в национальной идентичности, а членов группы высылать за пределы страны. В Европе снова играет большую роль психологическая география, так как дети в начальной школе постоянно видят перед собой официальные карты своей страны [15].

Может возникнуть вопрос: почему этнические и языковые аргументы так часто играют решающую роль в программах многих новых национальных движений в Центральной и Восточной Европе, тогда как западный мир пытается проститься с принципом этнической принадлежности как организационным принципом экономической жизни? Некоторое объяснение нам дает опыт классических национальных движений этого региона [16]. Когда их активисты впервые начали свою агитацию в XIX веке, члены недоминантной этнической группы не были политически образованы и не имели опыта общественной деятельности в гражданском обществе. В этих условиях обращение к политической логике гражданских или человеческих прав в подобных едва ли могло быть эффективным. Для чешского либо эстонского крестьянина "свобода" означала отмену феодального "рэкета" и возможность беспрепятственно пользоваться землей на своей собственной ферме, то есть отнюдь не парламентский режим. Действительность общего языка и обычаев была гораздо более доступной для понимания, чем заумные концепции. конституционной свободы. Сегодня ситуация в известном смысле аналогична: спустя полвека диктаторского правления уровень образованности в гражданском обществе по-прежнему в основном недостаточен, и языковые и культурные апелляции вновь могут выступить в качестве замены четко выраженным политическим требованиям, как это можно наблюдать в бывших республиках Югославии, в Румынии, государствах Прибалтики. На практике такое случается даже там, где официальная пропаганда созвучна разговорам о демократии и гражданских правах.

Конечно, языковые и этнические требования не везде имеют одинаковое значение. Но, например, во многих республиках бывшего Советского Союза язык господствовавшей нации часто оставался символом политического угнетения, каково бы ни было формальное положение основного местного языка. В XIX веке борьба национальных движений эпохи против немецкоязычной бюрократии империи Габсбургов, или российской бюрократии в царской империи, или чиновничества Оттоманской империи в основном разворачивалась вокруг языковых проблем. И сегодня диалект всякой маленькой нации, сражающейся за свою независимость, автоматически рассматривается как язык свободы. Однако здесь на кону нечто большее, чем вопросы престижа и символики. Нежелание членов господствующей нации допустить истинное языковое равенство всегда приводило недоминантную этническую группу к определенному материальному поражению. Люди, говорящие на немецком и венгерском языке, во времена австро-венгерской монархии отказывались учить или использовать языки других этнических групп, проживающих на "их" территории. Затем с распадом империи и возникновением новых независимых государств в 1918-1919 годах многие из них внезапно обнаружили, что их статус свелся до уровня официального меньшинства. Но, как правило, они и после этого не желали смириться с преобладанием языка малых - но теперь господствующих - наций, под управлением которых им приходилось жить: чехов, румын, поляков и других. Это была взрывоопасная ситуация, последствия которой с приходом Третьего рейха в Германии стали зловещими. Сегодня происходит такой же процесс понижения национального статуса, как, в частности, статуса русских, которые в отдаленных республиках становятся меньшинством в независимых государствах, формирующихся благодаря национальным движениям. Подобные исторические параллели между положением Volksdeutsche [17] и положением, так сказать, "Volksrussen" поразительны и внушают тревогу.

СПЕЦИФИKA ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКОЙ КОНЪЮНКТУРЫ

Какова роль национально окрашенных социальных конфликтов в современных условиях? Теоретически можно было бы предположить, что они не возникли бы гам, где столкновения интересов способны находить непосредственно политическое либо социальное выражение. Но, хотя наше знание на сей счет остается весьма ограниченным, уже понятно, что некоторые такие конфликты нынче приобретают национальную заостренность. Случаи, когда местная интеллигенция выступает против номенклатурной элиты другой этнической группы, которая отказывается учить местный язык (хрестоматийный пример в этом плане - ситуация в Прибалтике), в этом плане не самые распространенный. В действительности большинство социальных конфликтов, имеющих национальное значение, сегодня весьма отличаются от классического положения вещей в XIX веке и свидетельствуют о колоссальном несходстве между социальными структурами Центральной и Восточной Европы в прошлом и настоящем.

Ибо текущая ситуация в регионе носит во многих отношениях уникальный в европейской истории характер. Старый порядок, основанный на плановой экономике и власти номенклатуры, в одночасье исчез, оставив после себя политический и общественный вакуум. В этих условиях ведущее положение в обществе быстро заняли новые элиты, воспитанные старым режимом, но ныне вставшие во главе национальных движений. Образованные слои недоминантных этнических групп в XIX веке боролись за те же цели, но каждую позицию им приходилось отвоевывать у официальных элит правящей нации, и условием их успеха было принятие традиционных форм жизни, свода моральных норм и правил игры стоящих над ними классов. Напротив, в настоящее время вертикальная социальная мобильность в направлении высших уровней благосостояния или власти, не зависит ни от каких традиционных норм, а зачастую просто оказывается результатом личного или национального эгоизма. Вакуум на вершине общества создал возможность для очень стремительных карьерных продвижений, и сегодня складывается новый правящий класс, рекрутированный из слияния трех принципиальных потоков: начинающих политиков (некоторые из них - это бывшие диссиденты), ветеранов бюрократии (это самые опытные управляющие из сферы старой командной экономики) и нарождающихся предпринимателей (порой обладающих финансовыми ресурсами весьма сомнительного происхождения). Борьба внутри этих групп и между ними за привилегированные позиции пока породила лишь более сильный конфликт интересов в посткоммунистическом обществе; и там, где члены различных этнических групп проживают на одной территории, она вызывает сегодня основные трения специфически-национального характера.

Разрушительные последствия такой ситуации существенно усиливает другое заметное отличие современного стечения обстоятельств от предыдущего. В XIX веке национально окрашенные конфликты интересов, как правило, вызывались процессами экономического развития и социального совершенствования, которые сталкивали ремесленников-традиционалистов с промышленниками-модернизаторами, мелких крестьян с крупными землевладельцами или скромных предпринимателей с большими банкирами в борьбе за соответствующий кусок пирога, неуклонно прибавляющего в размерах. Однако сегодня конфликты этого рода принимают безобразно непомерные очертания на фоне экономической депрессии и упадка, в условиях которых пирога становится все меньше и меньше. В подобных обстоятельствах не приходится удивляться тому, что диапазон конфликтов в пределах самих национальных движений оказывается заметно шире, чем в прошлом. Одно из последствий этого заключается в том, что обширный спектр политических позиций, представленных в программах даже подлинно "националистических" партий нашего времени, которые могут значительно разниться друг с другом в целях и методах, делает все более затруднительным разговор о единой национальной программе. В то же самое время существенно возросший уровень социальной коммуникации, обеспечиваемый современными электронными средствами массовой информации, позволяет националистической агитации быстрее получать отклик у широких слоев населения. Появилось больше возможностей манипулировать публикой и внедрять национальные интересы там, где их раньше не существовало. Контроль над средствами массовой информации в Центральной и Восточной Европе - это жизненно значимая ставка в борьбе за власть, поскольку их профессиональное применение сообщает необычайную власть "контролерам". Безусловно, мы уже видели, к каким последствиям это приводит.

Однако современная конъюнктура имеет еще одну отличительную черту, которая может противодействовать этим последствиям. В XIX веке национальное движение, процесс национального строительства, а также национализм были характерны для каждой части Европы. Новые национальные движения Центральной и Восточной Европы, наоборот, появляются на арене в такой момент, когда в западной части континента уже воплотилась в историческую реальность идея европейской интеграции. Форма, которую эта интеграция может принять, разумеется, остается весьма спорной, поскольку конституционное будущее ЕС определяют сегодня две противоречивые тенденции: одна к тому, чтобы Европа стала континентом для граждан безотносительно к их этнической принадлежности, а другая крепко держит ее в тисках понятий о традиционных этнических различиях и ведет к созданию в Европе единства раздельных наций-государств. Как бы ни разрешился данный конфликт, нельзя игнорировать то обстоятельство, что лидеры всех новых национальных движений заявляют о своем желании войти в пространство объединенной Европы. В этом плане мы можем говорить о двух комплиментарных (в субъективном смысле) процессах самоидентификации этнических групп в Центральной и Восточной Европе: национальном, основанном на историческом опыте различных этнических групп региона и способствующем разрастанию упомянутых выше конфликтов, и европейском, отражающем новые надежды и горизонты. Если бы мы применили свои критерии периодизации классических национальных движений к процессам собственно европейской интеграции, то, без сомнения, увидели бы, что вторая ступень фазы В была успешной в Западной Европе, в то время как ее самое начало едва различимо в Центральной и Восточной, то есть там, где в любом случае важно делать различия между конъюнктурными экономическими декларациями о приверженности европейским идеалам и культурными или политическими стремлениями к ним.

ПЕРСПЕКТИВА КАТАСТРОФЫ?

К каким же последствиям, скорее всего, приведут новые национальные движения в бывших коммунистических частях континента в целом? Трагические процессы, которые происходят сегодня там, где еще вчера была Югославия, делают вполне очевидными все опасности подобного стечения обстоятельств. Бескомпромиссный упор на этнических характеристиках нации быстро приводит к политике национализма в истинном смысле этого слова. Стоит только дать волю такому ходу событий, как все этические и гуманистические призывы неизбежно будут оказываться напрасными - отнюдь не от недостатка таланта у тех, кто их произносит, а в силу того, что едва эти новые движения приобретают массовый характер, они, как показывает опыт их предшественников, уже не поддаются ни разумной аргументации, ни давлению со стороны политических сил (которое может даже спровоцировать их более радикальные проявления). А потому насколько же они угрожают не только интеграции, но и стабильности в Европе?

Всем известно, что наиболее разрушительным последствием классических национальных движений этого региона была их роль как катализаторов первой мировой войны. Сегодня критики "нового национализма" в Центральной и Восточной Европе предупреждают нас об опасностях повторения. такого рокового последствия. Однако они забывают о том, что к войне в первую очередь привела националистическая политика великих держав, тогда как конфликты между малыми государствами и их националистически настроенными политиками были не более чем лучиной, использованной великими державами. Современный "этнонационализм" - это явление, характерное главным образом для малых этнических групп или наций, которые не обладают значительным весом на международной арене. Конфликты, которым он дает начало, действительно являются факторами нестабильности в регионе, но они не угрожают миру в Европе таким же образом, как это было на рубеже веков, - во всяком случае, они не станут угрожать ему до тех пор, пока какая-нибудь из великих держав не попытается обратить их в выгоду для себя. В настоящее время такая перспектива кажется весьма отдаленной, поскольку все основные европейские государства, за исключением России, сегодня объединены в Европейском Сообществе. Тем не менее было бы неразумно полностью сбрасывать со счетов возможность того, что определенные заинтересованные партии или политики ведущих западных государств захотят использовать некоторые новые национальные движения для расширения зоны собственного влияния. Немецкие инициативы в Словении и Хорватии кое-кем истолковываются именно в таком свете [18]. Есть, конечно, и другая проблема, нависшая сегодня над регионом, которая напоминает скорее о периоде между двумя мировыми войнами, чем о прошлом веке. Речь идет о положении меньшинств в пределах посткоммунистических государств. Эти меньшинства делятся на два типа. Первый включает в себя этнические группы, проживающие в относительно компактных областях государства, в котором преобладает другая нация; эти группы в то же время принадлежат к нации, находящейся по ту сторону границы: например, мадьяры в Словакии или Трансильвании, сербы в Хорватии, поляки в Моравии, русские в Эстонии, албанцы в Косово. Этническое население второго типа рассредоточено внутри государства, которое не является государством этой нации, как, в частности, словаки или немцы в Венгрии, румыны в Сербии, турки в Македонии и цыгане повсюду. В любом случае движения меньшинств могут возникать в той же форме, что и движения национальные, но их решающее отличие заключается в том, что они даже не смеют надеяться на достижение независимого национального государства. Наивысшей целью этих движений может быть политическая автономия или пересмотр границ. Но и подобные цели, при случае, разумеется, могут иметь более взрывоопасный характер, чем задачи новых собственно национальных движений.

В заключение вполне можно поставить следующий вопрос: исходя из своих знаний о классических национальных движениях в Европе XIX столетия, что мы вправе считать изменяющимся, а что неизменным в динамике новых движений? Главной предпосылкой всех национальных движений - и вчера, и сегодня - является глубокий кризис старых порядков, сопровождающийся упадком системы всех его норм, а также ценностей и чувств, которые поддерживали его. В случае с нынешними движениями этот кризис сочетался с экономической депрессией и угрозой широкого распространения социальной разрухи, которые все больше усугубляли бедственное состояние общества. Но в обе эпохи третьим, решающим элементом этой ситуации был низкий уровень политической культуры и опыта широких масс населения. Стечение этих трех обстоятельств - кризиса общества и государства, экономического спада и политической неискушенности - отличает современную конъюнктуру, при которой их последствия усугубляются колоссальным повышением плотности и скорости общественных связей. Как только господствующий порядок - абсолютизм или коммунизм - подвергается некоторой либерализации, социальные или политические движения против него становятся неизбежными. Для их перехода в национальные необходимо наличие еще двух факторов: если этнической группе чего-то реально недостает для полнокровной национальной жизни и если имеются существенные трения, которые в условиях неравномерного развития этносов могут выражаться как национальный конфликт. Когда такие национальные движения приобретают массовый характер, идет ли речь о прошлом веке или о нынешнем, их уже не способны остановить ни властный запрет, ни применение силы. Самое большее, что сегодня возможно сделать, - это, вероятно, направить их по псевдоевропейскому пути, воспитывая гражданское сознание в школах и через средства массовой информации, и посредством официальных мер обеспечить разумный этнический баланс в общественной занятости. Вот только ограниченность подобных мер чересчур очевидна. Единственным поистине эффективным избавлением от опасностей нынешней ситуации является, увы, самое утопическое: разрешение экономического кризиса в регионе и приход эры нового процветания.

 ПРИМЕЧАНИЯ

1. См. мои работы: М. Hroch. Social Conditions of National Revival in Europe. A Comparative Analysis of the Social Composition of Patriotic Groups among the Smaller European Nations, Cambridge, 1985; M. Hroch. Narodni Hnuti v Evrope 19. Stoleti. Prague, 1986.

2. Собственно термин "национализм" в научных дискуссиях стал употребляться довольно поздно, вероятно, не раньше выхода в свет исследований американского историка Карлтона Хейеса, и прежде всего его произведения "Историческая эволюция современного национализма". См.: С. Hayes. Historical Evolution of Modern Nationalism. N, Y., 1931. Этот термин довольно редко использовался в Европе межвоенного периода, как это явствует из обзорного труда А. Кемилайнена "Национализм. Проблемы слова, концепции и классификации". См.; А.Кemilainen. Nationalism. Problems concerning the Word, the Concept and the Classification. Jyvaskla, 1964. Первым авторитетным европейским ученым, открывшим это понятие для системного анализа, был Е. Лемберг. См.: Е. Lemberg. Der Nationalismus. 2 vols. Hamburg, 1964.

3. Таким образом, если мы сравним сферы действия национальных движений в Западной и Восточной Европе в XIX веке, то количество древних культур окажется приблизительно равным. Но это соотношение изменится, если мы посмотрим, сколько автономных средневековых культур были интегрированы или уничтожены в каждом из двух регионов. Поскольку на Западе только некоторые такие культуры сохранились и легли в основу последующих национальных движений, а другие - нижненемецкая, арабская, провансальская и прочие - не сыграли подобного рода роли. Западные монархии в основном демонстрировали гораздо больше способностей к поглощению "негосударственных" культур и обществ, чем империи Габсбургов, Романовых или Оттоманская.

4. В строгом смысле этого слова (лат.). - прим. пер.

5. Некоторые национальные движения очень рано ставили своей целью независимость; к их числу относятся национальные движения норвежцев, греков или сербов. Но гораздо больше было таких, которые пришли к этой цели значительно позже, причем в чрезвычайных обстоятельствах первой мировой войны, - среди них можно назвать чешское, финское, эстонское, латвийское и литовское движения, - в то время как иные (словенское или белорусское) не сформулировали ее и тогда. Каталонцы являют собою живой пример того, каким образом даже мощное национальное движение может обойтись без постановки такого требования, как обретение своей независимой государственности.

6. См.: Ernst Gellner. Nation and Nationalism. Oxford, 1983, passim. [Имеется русский перевод: Геллнер Э. Нации и национализм /Пер. С англ. Т. В. Бердиковой, М. К. Тюнькиной; ред. и послесл. И. И. Крупника. М.: Прогресс, 1991. - Прим.ред.].

7. См. работу: Karl Deutsch. Nationalism and Social Communication. Cambridge, Mass., 1953. Другие ученые также подчеркивали значение социальной коммуникации для понимания национального чувства, при этом не следуя взглядам или терминологии Дойча. См., например: Benedict Anderson. Imagined Communities. Reflections on the Origins and Spread of Nationalism. L., 1983 (2nd enlarged ed 1991). [Имеется русский перевод: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева; вступ. статья С. Баньковской. М.: Канон-пресс-Ц, Кучкова поле, 2001. -Прим. Ред.].

8. Отто Баэур был первым, кто уловил связь между процессом строительства наций и общей капиталистической трансформацией общества. См.: Otto Bauer. Die Nationalitatenfrage und die Sozialdemokratie. Vienna 1907.

9. В западной литературе этот эпизод не становился предметом анализа. См.: J. Tomaszewski. Zdziejow Polesia 1921 -1939. Warsaw. 1963. P. 25, 32 ff.

10. Впервые я указал на роль этого национально окрашенного конфликта в своей книге: M. Hroch. Die Vorkampfer der nationalen Bewegungen bei den kleinen Volkern Europas. Prague, 1968. Более подробный дальнейший анализ проблемы безработных интеллектуалов см. в книге: A.D. Smith. The Ethnic Revival in the Modern World. Cambridge, 1981.

11. Недостаток в исследованиях случаев этой проблемы объясняет то, почему Эрик Дж. Хоб-[ не йог проанализировать социальную структуру фазы С в своей последней работе. См.: obsbuifn. Nation and Nationalism 1789 -1945. Cambridge, 1990. (Имеется русский пе-j: Кобсбицм Э. Нации и национализм после 1780 года / Пер. с англ, А. А. Васильева. Спб.:

12. Некоторые частные результаты опубликованы в моей работе: М. Hroch. Das Burgertum in den Nationalen Bewegungen des 19. Jahrhundert - ein europaischer Vergleich // Burgertum in 19. Jahrhuiidert / Ed. J. Kocka. Vol. 3. Munich, 1988. P. 345 ff.

13. Типичный пример такой поверхностной реакции см.: W. Kolarz. Myths and Realities in Eastern Europe. L., 1946.

14. Die burgerliche Belletristik als Vermittterin des burgerlichen Geschichtsbewusstsein: deutsches und tschechiches Geschichtsbild im Vergleich. Bielefeld, ZIF, 1987.

15. О психологической географии как факторе национальной идентичности см.: F. Barnes. Us and Them: The Psychology of Ethnonationalism. N. Y., 1987. P. 10 ff.

16. Национальные движения "Востока" и "Запада" значительно менее сопоставимы, чем в период до 1918 года. Западные национальные движения (например, каталонское, баскское,

17. Этнических немцев (нем.). - Прим. пер.