В конце они оба умрут

ДЕЛАЙЛА ГРЕЙ

05:00

В 02:52 ночи Делайле Грей позвонили из Отдела Смерти, чтобы сообщить, что она сегодня умрет, но Делайла готова поспорить, что это неправда. И вовсе не потому, что она на первой стадии принятия горя – отрицании. Делайла почти уверена, что злую шутку с ней сыграл ее бывший, сотрудник Отдела Смерти. Так он пытается ее запугать, потому что вчера вечером она отменила помолвку, хотя уже год как обещала выйти за него замуж.

МАТЕО

05:20

Я подхожу к банкомату на углу, а Руфус прикрывает меня со спины. К счастью, папе хватило здравого смысла отправить меня в банк, как только мне исполнилось восемнадцать, чтоб я оформил себе дебетовую карту. Я снимаю четыреста долларов – максимальную сумму, которую можно снять в этом банкомате. Пока я складываю купюры в конверт для Лидии, мое сердце неистово колотится в груди: я молюсь, как бы, заметив у меня деньги, кто‑нибудь вдруг не выпрыгнул с пушкой в руках. Кто знает, чем это может закончиться. Я выхватываю чек, быстро запоминаю, что у меня на счету остается 2076,27 долларов, и рву чек на мелкие кусочки. Мне столько не нужно. Можно снять еще наличных для Лидии и Пенни в другом банкомате или в банке, когда он откроется.

РУФУС

05:53

Ничего сказать не могу, Матео – прикольный невротичный парень, и мне нравится проводить с ним время, но было бы реально круто в последний раз посидеть в «Пушке» с плутонцами и поболтать обо всем хорошем и плохом, что с нами случалось. Только это слишком рискованно. Я знаю, в каком положении оказался, и не хочу, чтобы они из‑за меня пострадали.

МАТЕО

06:14

Я уже стал худшим Последним другом в истории. Настало время быть худшим лучшим другом.

РУФУС

06:48

Кто там ставил десять долларов на то, что в свой Последний день я полезу в инстаграм? Откликнись, ты стал на десять баксов богаче.

ПАТРИК «ПЕК» ГЭВИН

07:08

Патрику «Пеку» Гэвину не звонили из Отдела Смерти, потому что он сегодня не умрет, хотя сам он ожидал звонка как раз перед тем, как позвонили его обидчику.

Сейчас он сидит дома, прижимая замороженную говяжью котлету к синякам. Котлета воняет, зато головная боль постепенно сходит на нет.
Не надо было Пеку бросать Эйми одну на улице, но она не хотела его видеть, да и он не то чтобы был очень ею доволен. Он позвонил ей со своего старого мобильника, но спор длился ровно до тех пор, пока она не вырубилась от усталости. И как же сложно было не бросить трубку, когда она сказала, что хочет попытаться снова найти Руфуса и провести с ним его Последний день.
С людьми вроде Руфуса Пек привык обходиться в соответствии с кодексом.
Кодексом, который вступает в силу, когда кто‑то пытается вытереть об тебя ноги.
Пеку придется многое отложить на завтра. Но, Руфус, не жди добра, если Пек проснется, а ты все еще жив.

РУФУС

07:12

Телефон у меня в кармане вибрирует, и я готов поспорить, что это плутонцы, но надежда разбивается вдребезги, когда вслед за вибрацией я слышу звонок другого телефона. Матео проверяет свой смартфон, и оказывается, что нам пришло одно и то же оповещение. Еще одно сообщение, которое мы оба сегодня получаем: офис «Жизнь в моменте» – 1,2 мили от вас.

Я громко цыкаю.
– Это что еще за фигня?
– Никогда о них не слышал? – спрашивает Матео. – Они открылись прошлой осенью.
– Нет. – Я вполуха слушаю Матео, а про себя поражаюсь тому, что плутонцы так мне и не звонят.
– Это что‑то вроде фонда «Загадай желание», – поясняет Матео. – Но для всех Обреченных, а не только для детей. У них там такая дешевая техника, которая создает виртуальную реальность и дает возможность Обреченным в безопасном режиме испытать те же чувства, что возникают у человека во время прыжков с парашютом или езды на гоночных авто.
– Типа содрали идею у фонда «Загадай желание» и упростили ее донельзя, так что ли?
– Мне кажется, там все не так уж плохо, – пожимает плечами Матео.
Я снова проверяю телефон на предмет пропущенных сообщений и, ступив на проезжую часть, натыкаюсь грудью на руку Матео.
Я смотрю вправо. Он смотрит вправо. Я смотрю влево. Он смотрит влево.
Машин нет. На улице глухо как в танке.
– Я знаю, как переходить улицу, – замечаю я. – Я типа всю жизнь это делал.
– Ты смотрел в телефон, – говорит Матео.
– Я знал, что машин нет, – объясняю я. Дорогу я перехожу инстинктивно. Если машин нет, можно идти. Если в поле зрения появляются машины, идти нельзя – или можно, но очень быстро.
– Прости, – вздыхает Матео. – Я просто не хочу, чтобы этот день заканчивался.
Он на грани, я понимаю. Но в какой‑то миг ему придется спрыгнуть.
– Понимаю. Но с обычной ходьбой я справлюсь.
Переходя следующую пустую дорогу, я снова смотрю направо и налево. Если кто и должен нервничать, так это парень, который своими глазами видел, как машина со всей его семьей тонет в реке. На самом деле я так и не пережил это горе полностью и не могу даже помыслить, что в ближайшие несколько лет сяду в салон автомобиля. А вот Малкольм, к примеру, ковыряется в камине даже при том, что его семья сгорела заживо. Во мне нет столько мужества. И в то же время я не верчу головой слева направо и справа налево, как это делает Матео, пока мы не перейдем через дорогу, будто есть почти стопроцентная вероятность, что какая‑нибудь машина выскочит из ниоткуда и в полсекунды нас переедет.
У Матео звонит телефон.
– Чуваки из «Жизнь в моменте» обзванивают потенциальных клиентов? – спрашиваю я.
Матео качает головой.
– Это Лидия звонит с телефона бабушки. Мне…
Он не берет трубку и прячет телефон обратно в карман.
– Хитро придумала, – говорю я. – Ну, по крайней мере она пытается с тобой связаться. От моих вот ни хрена не слышно.
– Попробуй еще раз.
Почему бы и нет? Я паркую велик у стены и звоню Малкольму и Тэго по фейстайму. Бесполезно. Потом набираю Эйми, и только я собираюсь повесить трубку и разослать всем плутонцам фото своего среднего пальца, как Эйми отвечает на видеозвонок. Она учащенно дышит, глаза бегают, волосы прилипли ко лбу. Она дома.
– Я вырубилась, – выдыхает Эйми и качает головой. – Сколько времени…Ты жив… Ты… – Она на миг отводит взгляд и, похоже, начинает рассматривать кусочек лица Матео. Потом наклоняется поближе к камере, будто это окно, в которое она может заглянуть и внимательнее нас рассмотреть. Я так делал, когда мне было тринадцать: пролистывая журналы, искал фото девушек и парней с голыми ногами, а потом менял угол наклона страницы, чтобы посмотреть, что там у них под юбками и шортами. – Кто это там?
– Это Матео, – говорю я. – Мой Последний друг. – Матео машет в ответ. – А это моя подруга Эйми. – Я не упоминаю, что именно эта девушка растоптала мое сердце, ведь не хочу же я, чтобы кто‑то здесь испытывал неловкость. – Я тебе названивал.
– Прости. После твоего ухода началось полное безумие. – Эйми трет глаза кулаком. – Я добралась до дома пару часов назад, телефон умер, я поставила его на зарядку, но уснула раньше, чем он ожил.
– Что там стряслось?
– Малкольма и Тэго арестовали. Они пререкались с полицейскими, и Пек их сдал, потому что они оба вчера тебя сопровождали.
Я мгновенно отхожу от Матео и велю ему стоять на месте. По его лицу заметно, что он напуган. Придется распрощаться с надеждой на то, что дерьмовость своей натуры я унесу в могилу.
– Как они? В каком участке?
– Не знаю, Руф, но уверена, что искать их тебе не стоит, если ты, конечно, не хочешь провести последний день своей жизни в обезьяннике, где случиться может черт знает что.
– Вот дерьмо. Они же ничего не делали! – Я вскидываю руку, сжатую в кулак, и собираюсь ударить по стеклу стоящего рядом авто, но вовремя спохватываюсь: это не я. Клянусь, я не такой. Я не шляюсь ночами черт знает где, разбивая стекла и физиономии. С Пеком я оступился, не более. – А что там с Пеком?
– Он плелся за мной до дома, но я не хотела с ним разговаривать.
– Ты же с ним порвала, да?
Эйми не отвечает.
Если бы мы болтали без видеосвязи, я бы так не расстроился, поскольку не видел бы ее лица. Можно было бы представить себе, как она кивает, готовясь с ним порвать, если еще не сделала этого. Но вижу я нечто совершенно иное.
– Все сложно, – вздыхает Эйми.
– Вот знаешь, Эймс, когда ты меня бросала, тебе ничего не казалось слишком сложным или запутанным. Это меня реально злит, но трудно представить себе удар по яйцам сильнее, чем то, как ты отвернулась от плутонцев ради какого‑то понтореза, который помог их закрыть. Мы все были так близки… Меня скоро вообще не станет, а ты говоришь мне в лицо, что этот мудак по‑прежнему что‑то для тебя значит? – Хрен с ним, с моим растоптанным сердцем. Эта девчонка и собственное сердце сто лет как вырвала из груди. – Ребята ведь ни в чем не виноваты.
– Руфус, но ты ведь понимаешь, что совсем невиновными их назвать нельзя, так?
– Ладно, пока. Пойду к своему настоящему другу.
Эйми умоляет меня не вешать трубку, но я все равно сбрасываю звонок. Не могу поверить, что мои кореша из‑за моей же тупости оказались за решеткой. И что Эйми не сказала мне об этом раньше.
Я поворачиваюсь, чтобы все рассказать Матео, но его нет.

ЭЙМИ ДЮБУА

07:18

Эйми отчаивается и прекращает набирать номер Руфуса. Есть три возможных объяснения, почему он не берет трубку. Вот они в порядке убывания надежды и нарастания ужаса.

Он ее игнорирует, но перезвонит позже.
Он заблокировал ее номер и не хочет иметь с ней ничего общего.
Он мертв.
Эйми заходит на страничку Руфуса в инстаграме и оставляет под фотографиями комментарии с просьбой перезвонить ей. Заряжает телефон, включает звук на полную и переодевается в старую футболку Руфуса и свои шорты.
С тех пор как Эйми попала в Плутон, она стала больше заниматься спортом. Когда она в самый первый раз пробралась в комнату опекунов, чтобы стянуть что‑нибудь у Фрэнсиса, который не слишком радушно ее принял, она заметила у кровати гантели Дженн Лори и решила дать им шанс. Родители Эйми, оказавшиеся в тюрьме за ограбление семейного кинотеатра, только поощряли ее тягу к клептомании, но она обнаружила, что, работая над собой, чувствует себя гораздо сильнее, чем обкрадывая других.
Эйми уже скучает по пробежкам с Руфусом, когда он едет рядом с ней на велосипеде.
И постоянно вспоминает те времена, когда научила его по‑человечески отжиматься.
А еще не имеет ни малейшего представления о том, что будет дальше.

МАТЕО

07:22

Я бегу по улице все дальше и дальше от Руфуса.

У меня нет Последнего друга, но, может быть, для человека, который прожил свою жизнь по сути один, нет ничего плохого в том, чтобы умереть в одиночестве.
Я не знаю, в чем замешан Руфус и что привело к аресту его друзей. Может, он надеялся использовать меня в качестве алиби. Но я сбежал.
Я останавливаюсь, чтобы отдышаться. Присаживаюсь на крыльцо детского сада и прижимаю ладонь к ноющей грудной клетке.
Наверное, стоит вернуться домой и поиграть в компьютер. Написать еще несколько писем. Я даже жалею, что мне больше не надо ходить в школу и посещать занятия мистера Калампуки, он всегда был ко мне внимателен. Хотя лабораторные по химии в одном кабинете с ребятами, которые вечно эсэмэсят и одновременно смешивают реактивы, вселяли в меня ужас даже прошлой осенью, когда мой Последний день был еще далек.
– МАТЕО!
Руфус едет за мной на велосипеде, на руле болтается его шлем. Я поднимаюсь и снова бросаюсь прочь, но это бесполезно. Руфус подъезжает ко мне, перекидывает левую ногу и соскакивает с велосипеда. Велосипед падает на землю, а Руфус хватает меня за руку. Он смотрит мне прямо в глаза, и я вдруг понимаю, что он не злится, а просто напуган, и тогда я отчетливо осознаю, что он не станет причиной моей смерти.
– Ты чокнулся? – спрашивает он. – По идее, мы не должны друг друга бросать.
– По идее, ты не должен быть мне совершенно чужим, – говорю я. Мы провели вместе уже несколько часов. Я сидел с ним в его любимом кафе, где он рассказал мне, кем хотел бы стать, если бы у него было будущее. – А ты, судя по всему, скрываешься от полиции, но при этом ни разу об этом не упомянул.
– Я не уверен, что полиция на самом деле меня ищет, – говорит Руфус. – Наверное, они уже знают, что я Обреченный, и вообще я же не банк ограбил, так что вряд ли они бросили все силы на мои поиски.
– А что ты сделал?
Руфус отпускает меня и оглядывается.
– Пойдем куда‑нибудь и там поговорим. Я расскажу тебе всю историю от начала до конца. О несчастном случае, который убил мою семью, и о глупости, которую я натворил ночью. Больше никаких секретов.
– Иди за мной.
Я выбираю место. Я почти доверяю ему, но до тех пор, пока мне не будет известно все до конца, я не хочу снова оставаться с Руфусом наедине.
Мы молча идем в Центральный парк, по дороге минуя других ранних пташек. Вокруг достаточно велосипедистов и любителей утренних пробежек, а потому я чувствую себя в безопасности, особенно теперь, когда Руфус держится от меня поодаль и шагает по газону, на котором маленький золотистый ретривер гоняется за своим хозяином. Пес напоминает мне об истории с «Обратного отсчета», которую я читал, когда мне поступило предупреждение, хотя скорее всего это совсем другая собака.
Я продолжаю молчать, потому что хочу, чтобы мы нашли укромное место, где Руфус все мне объяснит, но чем глубже мы заходим в парк, тем спокойнее я становлюсь, особенно когда мы натыкаемся на бронзовую скульптуру героев «Алисы в Стране чудес» – и все благодаря чистому волшебству обстановки. Когда я приближаюсь к фигурам Алисы, Белого Кролика и Безумного Шляпника, под моими ногами хрустит темно‑зеленая листва.
– Сколько они уже здесь стоят? – Мне неловко спрашивать. Уверен, памятник этот уже не новый.
– Не знаю. Примерно вечность, – пожимает плечами Руфус. – Никогда их не видел?
– Нет. – Я рассматриваю Алису, которая сидит на огромном грибе.
– Ого. Ты как турист в своем родном городе.
– С той лишь разницей, что туристы знают о моем городе больше меня, – говорю я. Это совершенно неожиданная находка. Мы с папой предпочитаем парк Алтеа, но и в Центральном парке проводили кучу времени. Папа любит фестиваль «Шекспир в парке». Я не большой фанат театральных представлений, но на одну пьесу с ним ходил, и мне понравилось, потому что сцена напомнила мне колизей из моих любимых фэнтези‑книг и бои римских гладиаторов, которые я видел в фильмах. Как жаль, что я не обнаружил этот уголок Зазеркалья еще в детстве, когда мог бы залезать на шляпку гриба, садиться рядом с Алисой и представлять, какие приключения ждут меня самого.
– Зато ты нашел этот памятник сегодня, – говорит Руфус. – Уже победа.
– Ты прав. – Я все еще поражен, что он всегда был здесь, потому что, думая о парках, мы представляем себе деревья, фонтаны, пруды и детские площадки. Ну разве не прекрасно, что парк может так удивить и вселить надежду, словно и я еще способен удивить мир?
Однако далеко не все сюрпризы бывают приятными.
Я сажусь на шляпку гриба рядом с Белым Кроликом, а Руфус – рядом с Безумным Шляпником. В его молчании слышится неловкость, подобная той, что наступала на уроках истории, когда мы обсуждали важные события, происходившие в мире до появления Отдела Смерти (до ОС). Мой учитель мистер Поланд обычно говорил, что «нам крупно повезло», что мы можем пользоваться услугами этой организации. Он задавал рефераты по переосмыслению периодов массовых смертей (эпидемий бубонной чумы, мировых войн, 11 сентября и тому подобного), хотел, чтобы мы вообразили, как люди повели бы себя, если бы Отдел Смерти тогда существовал. Подобные задания, не скрою, внушали мне чувство вины за то, что я вырос во времена, когда технологии так сильно меняют жизнь людей. Это примерно то же самое, что современные лекарства, лечащие болезни, от которых умирали в прошлом.
– Ты же никого не убил? – спрашиваю я наконец. Только один ответ заставит меня остаться. Второй вынудит позвонить в полицию, чтобы Руфуса задержали прежде, чем он убьет кого‑то еще.
– Конечно нет.
Я установил такую высокую планку, что ему не так‑то сложно под ней уместиться.
– Тогда что ты сделал?
– Я напал на одного парня, – говорит Руфус. Он не отрываясь смотрит прямо перед собой на велосипед, припаркованный у дорожки. – На нового парня Эйми. Он болтал обо мне всякую фигню, и меня это жутко выбесило. Я чувствовал, что во многих смыслах моя жизнь окончена. Чувствовал себя ненужным, потерянным и ужасно злился. Надо было на ком‑то выместить все эти чувства. Но я не такой. Это просто был глюк.
Я ему верю. Он не какой‑нибудь монстр. Монстры не приходят к тебе домой, чтобы помочь; они загоняют тебя в ловушку и сжирают заживо.
– Людям свойственно ошибаться, – замечаю я.
– А расплачиваются сейчас мои друзья, – вздыхает Руфус. – Их последним воспоминанием обо мне будет, как я сбегаю с собственных похорон через заднюю дверь, потому что за мной явились копы. Я их бросил… Последние четыре месяца, после смерти моей семьи, я чувствовал себя покинутым всеми и вся, и вот, не моргнув и глазом, я сделал ровно то же самое со своей новой семьей.
– Можешь не рассказывать мне об аварии, если не хочешь, – говорю я. Он и так чувствует себя виноватым. И если уж бездомный не должен делиться своей историей, чтобы я рассудил, заслуживает ли он милостыню, то и Руфусу нет необходимости плясать с бубном, чтобы я продолжил ему доверять.
– Не хочу, – вздыхает Руфус. – Но придется.

РУФУС

07:53

Мне повезло, что у меня появился Последний друг, особенно теперь, когда мои лучшие друзья за решеткой, а бывшая девушка в черном списке. Так у меня есть возможность рассказать кому‑то о своих родных и еще ненадолго продлить им жизнь.

Небо затягивают облака, в лицо дует сильный ветер, но дождя пока нет.
– Моих родителей разбудило предупреждение Отдела Смерти десятого мая. – Я уже опустошен. – Мы с Оливией играли в карты, когда услышали звонок, и сразу побежали к родителям в комнату. Мама разговаривала по телефону и пыталась держать себя в руках, а отец расхаживал по комнате, костерил Отдел Смерти по‑испански и плакал. Я тогда впервые увидел, как он плачет. – Как это было жестко. Он никогда особо не был мачо, но я всегда считал, что мужские слезы – это для тряпок. И как же, блин, тупо так думать. – Потом глашатай Отдела Смерти попросил к телефону папу, и мама тут же сломалась. Тогда я подумал, что это кошмар наяву или типа того. Нет ничего страшнее, чем видеть, как сходят с ума родители. Я паниковал, но знал при этом, что у меня останется Оливия. – Я не должен был остаться один. – Потом Отдел Смерти попросил к телефону Оливию, и папа швырнул трубку через всю комнату. – Видимо, швырять телефоны об стену – это у нас генетическое.
Матео хочет что‑то спросить, но замолкает.
– Спрашивай.
– Неважно, – отмахивается он. – Это неважно. Ну то есть мне было интересно: боялся ли ты в тот день, что тоже попал в список Обреченных, но просто об этом не узнал? Ты проверил базу данных онлайн?
Я киваю. Есть такой сайт www.death‑cast.com. Когда я вбил номер страхового полиса и не нашел своего имени в базе, я испытал странное облегчение.
– Казалось неправильным, что моя семья умрет без меня. Черт, звучит так, как будто меня не взяли с собой в семейный отпуск, но их Последний день я провел, уже по ним скучая. А Оливия вообще едва на меня смотрела.
Я ее понимал. Я не был виноват в том, что продолжу жить, а она – в том, что умрет.
– Вы с ней были близки?
– Да капец. Она была на год старше. Родители копили деньги, чтобы мы с ней осенью поступили в Антиохский университет в Калифорнии. Оливия даже получила стипендию, которая частично покрывала обучение, но временно задержалась дома, решила пока поучиться в местном двухгодичном колледже. Так нам не пришлось бы разлучаться и она дождалась бы меня. – Мне сейчас так же тяжело дышать, как тогда, когда я набросился на Пека. Родители пытались убедить Оливию поехать в Лос‑Анджелес сразу, а не сидеть в городском техникуме, который она терпеть не могла, но она отказалась. Каждое утро, день и вечер, каждый миг я думаю о том, что она была бы жива, если бы их послушалась. Она просто хотела и дальше жить вместе. – Оливия – первая, кому я рассказал о своей ориентации.
– А‑а.
Не пойму, он пытается изобразить удивление и сделать вид, что не прочитал этой детали в моем профиле, или его глубоко поразил сам факт моего признания сестре? Или, может, он вообще не заметил этой мелочи на моей страничке, а сам из тех ослов, которых заботит, кого целуют другие? Надеюсь, он не такой. Теперь мы друзья, в этом нет сомнений, и дружбу нам никто не навязал. Я встретился с этим парнем несколько часов назад, потому что какой‑то талантливый разработчик придумал приложение, помогающее незнакомцам стать ближе. И я не хотел бы потерять эту связь.
– Что «а‑а»?
– Ничего. Честно.
– Можно кое о чем тебя спросить? – Расставим‑ка мы точки над i раз и навсегда.
– А родителям ты в итоге признался? – перебивает меня Матео.
Задает вопрос, пытаясь избежать вопроса. Классика.
– В наш последний день вместе, да. Дальше откладывать было некуда. – Мама с папой никогда не обнимали меня так, как в свой Последний день. Я на самом деле горд собой, что признался, это был для нас важный момент. – Мама очень расстроилась, что не сможет познакомиться с невесткой – или зятем. Но я все равно чувствовал себя немного неловко, поэтому просто рассмеялся и спросил Оливию, чем она хочет сегодня всем вместе заняться, надеясь, что за это она будет меньше меня ненавидеть. А родители хотели, чтобы я держался от них подальше.
– Они просто за тебя переживали, да?
– Да, но я хотел провести с ними все время до последней минуты, даже если это означало, что они умрут у меня на глазах и со мной навсегда останутся воспоминания об их смерти, – говорю я. – Я, конечно, ни черта не смыслил. – Мой идиотизм тоже тогда умер.
– И что же случилось? – спрашивает Матео.
– Тебе не стоит знать подробности, – говорю я. – Наверное, без них будет легче.
– Если тебе приходится носить этот груз, то и я буду.
– Ну как знаешь.
И я рассказываю ему все. Как Оливия захотела в последний раз съездить в коттедж недалеко от Олбани, где мы всегда праздновали ее день рождения. Дорога оказалась скользкой, и наша машина вылетела прямо в Гудзон. Я сел на переднее пассажирское рядом с папой, потому что посчитал, что наши шансы пережить лобовое столкновение возрастут, если впереди будут сидеть не оба моих родителя. Это не помогло.
– Ничего нового, та же песня – другие слова, – говорю я Матео.
А потом перехожу к рассказу о визге шин, о том, как мы протаранили защитное ограждение и упали в воду…
– Иногда я забываю их голоса. – Прошло всего четыре месяца, но это факт. – Они смешиваются с голосами окружающих меня людей, но их крики я узнал бы где и когда угодно. – При одной мысли о них у меня по рукам бегут мурашки.
– Можешь не продолжать, Руфус. Прости меня, зря я вообще вынудил тебя это рассказать.
Матео знает, чем все кончилось, но я еще не все рассказал. Я замолкаю, потому что он знает основное, а у меня уже слезы стоят в глазах. Нужно собраться, а то, чего доброго, напугаю Матео. Он кладет руку мне на плечо, гладит меня по спине, и я невольно вспоминаю всех тех взрослых, которые пытались меня утешить эсэмэсками или сообщениями на фейсбуке, но не могли подобрать слов, потому что никогда никого не теряли.
– Все нормально, – добавляет он. – Можем поговорить о чем‑то другом, например… – Матео окидывает взглядом окружающий нас парк. – О птицах, заброшенных домах и…
Я выпрямляюсь.
– В принципе, я уже и так все рассказал. В конечном счете судьба свела меня с Малкольмом, Тэго и Эйми. Мы стали плутонцами, и это была именно та компания, в которой я нуждался. Мы все потерялись и были не против, что какое‑то время нас никто не находил. – Я вытираю глаза кулаком и подвигаюсь к Матео. – А теперь тебе придется торчать со мной до самого конца. Только больше не убегай, а то тебя похитят и ты, чего доброго, вдохновишь кого‑нибудь на сценарий для дерьмового триллера.
– Никуда я не уйду, – говорит Матео. У него добрая улыбка. – Что будем делать дальше?
– Давай что‑нибудь повеселее.
– Может, посмотрим на «Жизнь в моменте»?
– Я думал, мы уже и так живем в моменте, но почему бы и нет.

МАТЕО

08:32

По пути в офис «Жизни в моменте» Руфус останавливается перед магазином спортивных товаров. В витрине виднеются постеры с изображением мужчины на велосипеде, девушки в горнолыжном снаряжении и парочки, бегущей плечом к плечу (у них голливудские улыбки и никакого пота).

Руфус показывает на девушку с лыжами.
– Я постоянно отправлял Оливии фото людей на лыжах. Мы каждый год ездили кататься на гору Виндхам. Ты решишь, что возвращаться туда из раза в раз было глупо с нашей стороны: папа во время самой первой поездки сломал нос, ударился об скалу. Поразительно, как он тогда не погиб, пускай из Отдела Смерти ему в тот день и не звонили. Через год мама в поездке растянула лодыжку. А два года назад я так спустился с горы, что заработал сотрясение мозга. У меня плохо получается тормозить, так что я чуть не сбил какого‑то подростка и вынужден был в последнюю секунду резко вывернуть влево, из‑за чего влетел в дерево, как долбаный персонаж из мультика.
– Ты прав, – говорю я. – Не понимаю, зачем вы туда возвращались.
– После того как меня положили с сотрясением в больницу, Оливия решительно отказалась продолжать эту традицию. Но мы все равно ездили в Виндхам при любой возможности, потому что любили горы, снег и настольные игры у камина в маленьком коттедже, – не останавливаясь продолжает Руфус. – Надеюсь, то место, куда мы идем, такое же безопасное и прикольное.
Несколько минут спустя мы доходим до офиса «Жизни в моменте». Руфус останавливается и фотографирует вход и голубой баннер, висящий над дверью: «Адреналин без риска!» Он загружает это фото в инстаграм в цвете.
– Смотри, – говорит он и протягивает мне телефон. На экране комментарии к предыдущей фотографии. – Люди спрашивают, почему я не сплю в такую рань.
Среди них и пара комментариев от Эйми, умоляющей его снять трубку.
– А что там с Эйми?
Он мотает головой.
– С меня хватит. Из‑за ее парня Малкольм и Тэго сейчас сидят за решеткой за то, что сделал я. А она все еще с ним встречается. Нет в ней преданности.
– Это точно не из‑за того, что у тебя к ней остались какие‑то чувства?
– Точно, – отвечает Руфус и пристегивает велосипед к паркомату.
Неважно, правду он говорит или нет.
Я больше не задаю вопросов, и мы заходим внутрь.
Неожиданно, но это место чем‑то похоже на турагентство. На полстены за стойкой регистрации раскинулся оранжевый закат, вторую половину заливает полночная синева; кругом висят фотографии в рамках. На них люди занимаются чем‑то экстремальным, например альпинизмом или серфингом. Все это, полагаю, должно радовать глаз. За стойкой регистрации молодая темнокожая девушка чуть за двадцать, она что‑то пишет в блокноте, но, увидев нас, немедленно откладывает ручку. На девушке желтая рубашка поло, на груди висит бейджик с именем. Дейрдре. Мне это имя знакомо, возможно, из какого‑то фэнтези.
– Добро пожаловать в «Жизнь в моменте», – говорит Дейрдре не слишком весело, но и не слишком уныло. С правильной долей серьезности. Она даже не спрашивает, Обреченные ли мы. Девушка протягивает нам папку. – Если вы хотите подняться в небо на воздушном шаре или поплавать с акулами, то вам придется подождать полчаса, у нас очередь.
– Какого черта… – Руфус поворачивается ко мне, потом снова к Дейрдре. – Неужели кто‑то всерьез жалеет, что ни разу в жизни не плавал с акулами?
– Это популярный аттракцион, – говорит Дейрдре. – Вы бы разве не хотели поплавать с акулами, зная, что они вас не укусят?
Руфус цыкает.
– Я с большими водоемами стараюсь дела не иметь.
Дейрдре кивает, как будто знает всю историю жизни Руфуса.
– Без проблем. Если появятся вопросы, не стесняйтесь.
Мы с Руфусом садимся и начинаем листать каталог. Помимо полетов на воздушном шаре и плавания с акулами нам предлагают прыжки с парашютом, вождение гоночных автомобилей, курс паркура, скоростной спуск по тросу, верховую езду, бейсджампинг, сплав по бурным рекам, дельтапланеризм, скало‑ и ледолазание, спуск с горы на велосипеде, виндсерфинг и кучу всего другого. Я задумался, расширится ли однажды этот бизнес в область вымышленного экстрима, например давая возможность убежать от дракона, побороться с Циклопом или прокатиться на волшебном ковре‑самолете.
Но нас уже не будет, и нам этого не узнать.
Я пытаюсь выбросить эту мысль из головы.
– Хочешь, попробуем спуск с горы на велосипеде? – спрашиваю я. Он любит кататься, плюс в этом виде спорта никак не задействована вода.
– Не‑а. Хочу попробовать что‑нибудь новое. Как тебе прыжок с парашютом?
– Рискованно, – говорю я. – Расскажешь потом людям, каким я был, если тут все полетит к чертовой матери? – Меня совсем не удивит, если я умудрюсь погибнуть там, где гарантируют адреналин без малейшего риска.
– Договор.
Дейрдре протягивает нам форму добровольного отказа от претензий на шести страницах. Само по себе это не такая уж и редкость для организаций, обслуживающих Обреченных, и мы просматриваем форму разве что дежурно, потому что в случае возникновения какой‑либо проблемы все равно не успеем никого засудить. Немыслимое множество безумных случайностей может произойти буквально в любую секунду. Каждая прожитая нами минута приравнивается к чуду.
У Руфуса корявая подпись. Я различаю только первые две буквы, а остальные теряются в кривых линиях, похожих на график сбыта какого‑то товара на предприятии, продажи которого то растут, то падают.
– Ну вот. Я подписался под отказом от нытья в случае собственной смерти.
Дейрдре не смеется. Мы платим по двести сорок долларов каждый. Такую сумму вроде и не зазорно требовать с людей, чьи сберегательные счета в противном случае пойдут псу под хвост.
– Следуйте за мной.
Длинный коридор напоминает мне складское помещение у отца в мастерской, разве что из шкафчиков там не доносились визги и смех. А может, и доносились, просто я не слышал. (Шучу.) Здесь комнаты устроены как кабинки для караоке, только некоторые вдвое, а то и втрое больше в размерах. Пока мы идем по проходу, я заглядываю в каждое дверное окошко, зигзагом подходя то к одной, то к другой стене. В каждой комнате я вижу Обреченных в больших очках. Некоторые сидят в симуляторах гоночных автомобилей, которые трясет из стороны в сторону, хотя ни по каким трекам они не несутся. Один Обреченный «лезет на гору», пока сотрудник «Жизни в моменте» в той же комнате сидит с телефоном и строчит сообщения. Влюбленные целуются в воздушном шаре, который парит на высоте чуть меньше двух метров над полом, а вовсе не в небе. Мужчина без специальных очков плачет, придерживая со спины смеющуюся девочку верхом на лошади, и сложно определить, кто из них Обреченный (может, даже оба, но мне становится так грустно, что я перестаю заглядывать в помещения).
Наша комната не очень велика, но оснащена огромными вентиляционными отверстиями, к стенам прислонены маты, а инструктор одета как летчик. Ее темные кудрявые волосы собраны сзади в пучок. Мы переодеваемся в одинаковые костюмы, навешиваем на себя все необходимое снаряжение и все трое становимся похожи на косплееров «Людей Икс». Руфус просит девушку (ее зовут Мэдлин) сфотографировать нас. Я не уверен, нужно ли мне его приобнимать, поэтому решаю последовать его примеру и просто кладу руки себе на талию.
– Сойдет? – спрашивает Мэдлин и показывает нам экран телефона.
Мы выглядим так, будто задумали что‑то важное и серьезное, будто отказываемся умирать, пока не избавим мир от всех его изъянов.
– Супер, – говорит Руфус.
– Я могу еще пофотографировать, пока вы парите в воздухе!
– Было бы круто.
Мэдлин подробно объясняет нам механизм работы аттракциона. Мы наденем специальные очки, и начнется наше виртуальное приключение. Помещение будет играть отдельную роль, и его задача – создавать ощущение абсолютной реальности. Мэдлин пристегивает ремни у нас на спинах к поддерживающим крюкам, и мы забираемся по лестнице на платформу, которая напоминает трамплин, с той лишь разницей, что мы располагаемся меньше чем в двух метрах над полом.
– Когда будете готовы, нажмите кнопку на очках и прыгайте, – говорит Мэдлин и подтаскивает маты под наш трамплин. – Все будет в порядке. – Она включает мощную вентиляцию, и в комнату врываются шумные потоки ветра.
– Готов? – читаю я по губам Руфуса, который надевает очки.
Я тоже натягиваю свои на глаза и киваю. Нажимаю зеленую кнопку на очках. В тот же миг включается виртуальная реальность. Вот мы уже внутри самолета, одна дверца открыта, и трехмерный мужчина, подняв вверх большие пальцы, подбадривает нас и приглашает выпрыгнуть в открытое синее небо. Я боюсь скорее не выпрыгнуть из самолета, а сделать шаг в реальное открытое пространство передо мной. Могут, например, порваться ремни, хотя я и чувствую себя на сто процентов в безопасности.
Руфус несколько секунд кричит, делает шаг вперед в метре от меня и затихает.
Я снимаю очки, надеясь, что не увижу Руфуса на полу с переломанной шеей, но он парит, и его мотает из стороны в сторону потоками воздуха. Не стоило мне видеть Руфуса в таком виде, но мне необходимо было убедиться, что он в порядке, даже если мое собственное приключение теперь немного подпорчено. Я все равно хочу испытать ту же радость, что испытал Руфус, поэтому натягиваю очки обратно, считаю «три, два, один» и прыгаю. Я становлюсь невесомым и обнимаю себя руками, как будто лечу с огромной горки, а не свободно падаю сквозь облака. Впрочем, сквозь облака я тоже не падаю. Я раскидываю руки, пытаясь ухватиться за края многочисленных облаков, как будто надеюсь схватить одно из них руками и скатать из него снежок.
Через пару минут волшебство рассеивается. Я вижу, как под нами появляется зеленое поле, и знаю, что должен чувствовать облегчение – все почти закончилось, я почти в безопасности, – но ведь никакой настоящей опасности по сути и не было. Адреналина нет. Все слишком надежно.
Это именно то, под чем я поставил свою подпись.
Виртуальный Матео приземляется одновременно со мной. Мои ноги мягко утыкаются в мат. Я натужно улыбаюсь Руфусу, который улыбается мне в ответ. Мы благодарим Мэдлин за помощь, снимаем снаряжение и выходим из комнаты.
– Забавно было, да? – говорю я.
– Стоило подождать заплыва с акулами, – отвечает Руфус, когда мы идем к выходу мимо Дейрдре.
– Спасибо, Дейрдре, – говорю я.
– Поздравляю вас с жизнью в моменте, – говорит Дейрдре и машет нам вслед. Странно, когда тебя поздравляют с тем, что ты живешь, но, полагаю, предложить нам прийти вновь она не может.
Я киваю и выхожу на улицу вслед за Руфусом.
– Мне показалось, тебе понравилось! Ты улыбался.
Руфус снимает цепь с велосипеда, который никто, к сожалению, не украл.
– Сам прыжок да, понравился. А потом было как‑то странно. А тебе прямо понравилось? Давай, никакой критики, только чистое осуждение.
– Примерно так же, как тебе.
– Идея была твоя, – усмехается Руфус и откатывает велосипед от паркомата. – Сегодня твоими идеями больше не пользуемся.
– Прости.
– Я шучу, чувак. Было интересно, но в такие места приходят из‑за того, что в них низок риск получить увечья, а ведь приключения без риска вообще не по приколу. Надо было сначала почитать отзывы и только потом нести им деньги.
– В сети не так‑то много отзывов, – говорю я. Когда услуга эксклюзивна для Обреченных, не стоит ожидать мощной обратной связи. Сложно представить Обреченного, который станет тратить драгоценное время на похвалы или, наоборот, критику какой‑то организации. – Мне правда очень жаль. Жаль не потраченных денег, а потраченного времени.
Руфус останавливается и вынимает телефон.
– Время мы даром не потратили. – Он показывает мне наше совместное фото и загружает его в инстаграм с тегом #последнийдруг. – Десять лайков, глядишь, этой фоточкой наберу.

ЛИДИЯ ВАРГАС

09:14

Лидии Варгас не позвонили из Отдела Смерти, потому что она сегодня не умрет. Но если бы ей предстояло умереть, она точно рассказала бы об этом всем, кого любит, – в отличие от ее лучшего друга, который так и не признался, что стоит на пороге смерти.

Лидия сама догадалась. Все подсказки оказались под носом, оставалось только свести их воедино: Матео пришел в жуткую рань, произнес добрые, но совершенно неожиданные слова о том, какая она потрясающая мама, оставил конверт с четырьмя сотнями долларов на кухне и заблокировал ее номер (а ведь именно она его этому научила).
В первые несколько минут после того, как Матео разыграл представление со своим исчезновением, у Лидии случился нервный срыв. Она позвонила бабуле и слезно попросила ее прийти домой из аптеки, в которой та работала. Вместо того чтобы отвечать на расспросы бабушки, Лидия с порога отняла у нее телефон и позвонила Матео, но он все равно не взял трубку. Она отчаянно надеялась, что это лишь потому, что номер бабули записан в его телефонной книжке, а не потому, что его уже нет.
Лидия не думает о плохом. Матео не проживет долгую жизнь, что само по себе дерьмово, ведь у него самая большая и чистая душа во всей вселенной, но жизнь его продлится до конца этого долгого дня. Пусть он умрет в 23:59 и ни минутой раньше.
Пенни плачет, и бабуля не может понять почему. Но Лидия различает все оттенки плача дочери и знает, как ее успокоить. Если у малышки высокая температура, Лидия сажает ее на колени и поет песни ей на ушко. Если Пенни упала, Лидия поднимает ее и протягивает игрушку, которая звенит или сверкает разными цветами (к сожалению, некоторые игрушки делают и то и другое одновременно). Если Пенни голодна или ей пора сменить подгузник, это вообще ясно сразу. Сейчас Пенни скучает по своему дяде Матео. Но Лидия не может позвонить Матео по фейстайму и здороваться с ним много раз подряд, потому что – опять же – он заблокировал ее номер.
Лидия заходит в фейсбук. Раньше она пользовалась своим аккаунтом, чтобы поддерживать связь с бывшими одноклассниками, но теперь только загружает туда фотографии Пенни для семьи Кристиана. Так ей не приходится писать сообщения его родителям, бабушкам и дедушкам, дядям и тетям, а еще той двоюродной сестре, которая все время просит совета, с кем сходить на свидание.
Лидия переходит на страницу к Матео. Там тишь да гладь: девятнадцать общих с ней друзей, две великолепные фотографии рассветов в Бруклине из паблика «Доброе утро, Нью‑Йорк!», статья об инструменте, созданном сотрудниками НАСА, который позволяет слышать звуки космоса, и статус, обновленный несколько месяцев назад, о том, что Матео приняли в выбранный им колледж на дистанционную форму обучения, – статус, не получивший должного интереса от подписчиков. По всему видно, что Матео никогда особенно не любил делиться фактами своей жизни, однако всегда можно было ожидать, что он оставит комментарий под твоим фото или лайкнет твой статус. Если что‑то важно для тебя, оно автоматически становится важным и для него.
Лидия злится, что Матео где‑то там ходит сам по себе. Сейчас не начало двухтысячных, когда люди просто умирали без предупреждения. Отдел Смерти появился для того, чтобы подготовить Обреченных и их близких, а не чтобы Обреченные поворачивались к близким спиной. Лидия хотела, чтобы Матео впустил ее в свою жизнь, полностью, без остатка, до последней своей минуты.
Она просматривает фото Матео, начиная с самых свежих: вот они с Пенни дремлют на том самом диване, на котором Лидия сейчас сидит; вот Матео несет Пенни на руках через террариум в зоопарке, где они оба испугались, что змеи вот‑вот покинут свои стеклянные дома; вот Матео в кухне у Лидии со своим отцом, который учит их готовить рис по‑пуэрторикански; вот Матео вешает бумажные гирлянды к первому дню рождения Пенни; вот Матео, Лидия и Пенни улыбаются, сидя на заднем сиденье бабулиного авто; вот Матео на выпускном в академической шапочке и мантии обнимает Лидию, которая подарила ему букет цветов и шарики. Лидия закрывает окошко с фотографиями. Прогулка в прошлое приносит слишком много боли, особенно когда она знает, что ее друг все еще жив, но где‑то далеко. Она пристально смотрит на его аватар. Это фото она сделала у Матео в комнате, когда он смотрел в окно и ждал курьера с коробкой Xbox Infinity .
Завтра в это же время Лидия напишет пост о том, что умер ее лучший друг. Ей начнут писать люди и выражать соболезнования, как тогда, когда погиб Кристиан. И после того, когда все вспомнят, кто такой этот Матео (тот самый мальчик, с которым они учились, с которым сидели рядом в столовой), они бросятся на его страницу и начнут оставлять комментарии, создавая настоящее цифровое кладбище. Пожелают, чтобы земля была ему пухом. Скажут, что он был еще слишком молод. И как жаль, что они не нашли времени поговорить с ним, пока он был еще жив.
Лидия никогда не узнает, как Матео проводит свой Последний день, но надеется, что ее лучший друг нашел то, что искал.

РУФУС

09:41

Мы натыкаемся на семь заброшенных таксофонов в какой‑то канаве под шоссе, ведущим на север к мосту Куинсборо.

– Пойдем посмотрим.
Матео уже готов воспротивиться, но я поднимаю вверх указательный палец и быстро пресекаю его порыв.
Потом бросаю велик на землю, и мы лезем в дыру в заборе из сетки‑рабицы. Здесь и ржавые трубы, и битком набитые мусорные мешки, воняющие тухлятиной и дерьмом, и следы почерневшей жвачки, обвивающей таксофоны. А еще здесь граффити: бутылка пепси насмерть избивает бутылку кока‑колы. Я фотографирую его, выкладываю в инстаграм и отмечаю Малкольма, чтобы он знал, что в свой Последний день я думал о нем.
– Тут как будто кладбище, – говорит Матео и поднимает с земли пару кроссовок.
– Если там внутри пальцы ног, валим, – говорю я.
Матео исследует содержимое кроссовок.
– Пальцев или других частей тела не наблюдаю. – Он роняет обувь на землю. – В прошлом году я встретил на улице одного парня без обуви. У него из носа шла кровь.
– Бездомного?
– Нет. Причем наш ровесник. Его избили, а потом у него отняли кроссовки. Я отдал ему свои.
– Ну разумеется, – говорю я. – Таких, как ты, на свете больше нет.
– Да не, я не напрашивался на комплимент. Прости. Любопытно просто, как у него сейчас дела. Хотя сомневаюсь, что узнал бы его. У него все лицо было в крови. – Матео мотает головой, как будто хочет прогнать воспоминание.
Я наклоняюсь и рассматриваю один из лежащих на боку таксофонов. Синим маркером на том месте, где раньше была телефонная трубка, написано:

«Я СКУЧАЮ ПО ТЕБЕ, ЛИНА. ПЕРЕЗВОНИ».

Лине вообще‑то сложновато перезвонить тебе, Человек, если самого телефона нет.

– Какая безумная находка, – говорю я и весь сияю, переходя к следующему таксофону. – Я чувствую себя Индианой Джонсом.
Матео молча улыбается, глядя на меня.
– Что?
– Я эти фильмы запоем смотрел, когда был ребенком, – говорит он. – Но только сейчас об этом вспомнил. – И он рассказывает мне, как его папа прятал сокровище в квартире. А сокровище всегда было одним и тем же: банкой с двадцатипятицентовиками, которые они использовали в прачечных. Матео надевал ковбойскую шляпу из костюма шерифа Вуди, а вместо лассо использовал шнурок. Каждый раз, когда он подбирался ближе к банке, его папа надевал мексиканскую маску, которую ему подарил сосед, и швырял Матео на диван для грандиозной битвы.
– Как круто! По рассказам твой папа клевый.
– Мне повезло, – говорит Матео. – Однако я затмил твой лучик радости. Извини.
– Не, все нормально. Это ведь не какое‑то событие вселенского масштаба. Я ж не собирался разразиться пламенной речью о том, что исчезновение таксофонов с улиц –начало всемирного разлада или еще какой‑нибудь чепухи. Просто смотрится охрененно. – Я делаю несколько фото на телефон. – Но все же удивительно, да? Платные таксофоны скоро перестанут существовать. А я не знаю ни единого номера наизусть.
– Я помню только номера папы и Лидии, – говорит Матео.
– Хорошо хоть я не за решеткой, было бы совсем отвратно. А так знаю я чей‑то номер или не знаю – уже не важно. Нам никогда не оказаться в двадцати пяти центах от звонка кому‑нибудь. – Я поднимаю телефон. – Я даже пользуюсь не настоящим фотоаппаратом. Пленочные камеры тоже скоро исчезнут с лица земли, вот увидишь.
– А за ними почтовые отделения и написанные от руки письма, – говорит Матео.
– Кинопрокаты и DVD‑плееры, – добавляю я.
– Городские телефоны и автоответчики, – продолжает он.
– Газеты, – подхватываю я. – Настенные и наручные часы. Уверен, кто‑нибудь сейчас разрабатывает девайс, с помощью которого мы могли бы автоматически знать время.
– Бумажные книги и библиотеки. Они исчезнут еще не скоро, но в конечном счете это все равно произойдет, так ведь? – Матео замолкает, наверное, думает о тех книжках про Скорпиуса Готорна, которые упомянул в своем профиле в приложении. – И нельзя забывать о животных, находящихся под угрозой исчезновения.
О них‑то я как раз и забыл.
– Ты прав. Совершенно прав. Все проходит, всё и вся сходит на нет. Человечество в дерьме, чувак. Мы думаем, мы такие неубиваемые и вечные, потому что мыслим и можем о себе позаботиться в отличие от таксофонов или книг, но, держу пари, динозавры тоже думали, что вечно будут у руля.
– Мы не действуем, – говорит Матео. – Мы только реагируем, стоит нам осознать, что часики тикают. – Он показывает пальцем на себя. – Экспонат номер один.
– Думаю, потому мы следующие в списке, – говорю я. – И исчезнем раньше, чем газеты, настенные и наручные часы и библиотеки. – Вместе с Матео я пролезаю обратно через забор и оборачиваюсь. – Но ты ведь в курсе, что и городскими телефонами никто уже не пользуется?

ТЭГО ХЭЙЗ

09:48

Тэго Хэйзу не позвонили из Отдела Смерти, потому что он сегодня не умрет, но он никогда не забудет, каково это: видеть, как предупреждение о скорой смерти получает его лучший друг. Выражение лица Руфуса будет преследовать Тэго дольше, чем кровища, которую он видел в своих любимых фильмах ужасов.

Тэго и Малкольм все еще в полицейском участке. Они делят между собой камеру в два раза больше, чем их комната в интернате.
– А я‑то думал, здесь будет вонять мочой, – вздыхает Тэго. Он сидит на полу, потому что скамейка шатается и скрипит при малейшем движении.
– Нет, только блевотой, – говорит Малкольм, кусая ногти.
Тэго планирует выбросить свои джинсы на помойку, когда доберется до дома. Он снимает очки и позволяет Малкольму и полицейскому на дежурстве расплыться перед глазами. Он так всегда делает, когда хочет дать остальным понять, что ему требуется тайм‑аут.
Единственный раз, когда эта привычка Тэго реально выбесила Малкольма, был тот случай во время игры в «Карты Против Человечества». Тэго так никогда и не признался, что карта, которую он вытащил из колоды, шутливо обыгрывала тему самоубийства, отчего он вспомнил о навсегда покинувшем его отце.
При мысли о том, что Руфус жив и здоров, у Тэго болит шея.
Он часто подавляет свой нервный тик, потому что шея, дергающаяся каждые пару минут, не только доставляет ему неудобства, но и делает его в чужих глазах каким‑то неприступным и буйнопомешанным. Руфус однажды спросил, каково это – сдерживать тик, и Тэго предложил Руфусу, Малкольму и Эйми задержать дыхание и как можно дольше не моргать. Тэго не нужно было проделывать это упражнение вместе с плутонцами, потому что он и так знал, какое облегчение их ждет, когда все они наконец вдохнут воздуха и моргнут. Его тик для него так же естественен, как дыхание и моргание. Но когда его шея дергается из стороны в сторону, Тэго чувствует тихий хруст и всегда представляет, что с каждым движением у него постепенно крошатся кости.
Он снова надевает очки.
– Что бы ты делал, если бы тебе сегодня позвонили?
– Наверное, то же, что и Руф, – буркает Малкольм. – Только вот приглашать на свои похороны бывшую девушку, парня которой я только что отмудохал, я бы не стал.
– Да, тут он точно лоханулся, – соглашается Тэго.
– А ты? – спрашивает Малкольм.
– То же самое.
– Ты бы… – Малкольм не продолжает. Сейчас совсем другая ситуация, не похожая на тот случай, когда Малкольм помогал Тэго преодолеть писательский затык. Тэго тогда работал над «Доктором на замену», а Малкольм постеснялся своей придумки про врача‑демона, который носит на шее стетоскоп и читает мысли пациентов. Крутейшая была идея. То, что Малкольм хочет спросить сейчас, точно выведет Тэго из себя.
– Я бы не стал искать маму и пытаться узнать, как умер мой отец, – опережает Тэго.
– Но почему? Если бы я больше узнал о той мрази, которая спалила дотла мой дом, я бы полез в первую в своей жизни драку, – говорит Малкольм.
– Меня заботят только те люди, которые хотят быть частью моей жизни. К примеру, Руфус. Помнишь, как он нервничал и не хотел признаваться, что он бисексуал, потому что боялся, что мы не захотим с ним дальше жить в одной комнате, пускай нам и было так весело вместе? Вот этот парень точно хочет быть в моей жизни. А я хочу быть частью его жизни. Сколько бы ему ни осталось.
Тэго снимает очки и дает волю нервному тику.

КЕНДРИК О’КОННЕЛЛ

10:03

Кендрику О’Коннеллу не позвонили из Отдела Смерти, потому что сегодня он не умрет. Жизнь свою ему, возможно, и удастся сохранить, а вот работу продавца сэндвичей в кафе он уже точно потерял. Кендрик не снимает фартука, и плевать он на все хотел. Он выходит из кафе и зажигает сигарету.

Кендрик никогда не был везунчиком. Даже когда в прошлом году он нажил состояние после долгожданного развода родителей, прошло совсем немного времени, и удача вновь покинула его. Его мама и папа подходили друг другу не больше, чем детские ботиночки взрослой ноге; даже в девять лет от роду Кендрик это понимал. Мальчик многого тогда не знал о жизни, но сознавал, что между родителями нет любви, если папа спит на диване, а маме плевать даже на то, что ее мужа ловят на измене с какими‑то молоденькими девчонками в Атлантик‑Сити. (У Кендрика всегда были проблемы с сованием носа не в свое дело, и скорее всего он был бы куда счастливее, если бы меньше знал.)
Первые алименты на содержание ребенка подоспели как раз вовремя, потому что Кендрику были жизненно необходимы новые кроссовки: подошвы на старых расклеились спереди, и одноклассники безжалостно издевались над ним за то, что его кеды при ходьбе «просили каши». Открывались – закрывались, открывались – закрывались. Кендрик умолял маму купить «джорданы» самой последней модели, и она потратила на них три сотни долларов, потому что Кендрику «нужна была победа». По крайней мере так она сказала его дедушке по отцу, человеку жуткому, – однако к истории это не имеет никакого отношения.
В своих новых кроссовках Кендрик чувствовал себя настоящим трехметровым великаном, пока четверо парней под метр восемьдесят не напали на него и не украли обновки прямо с ног. Из разбитого носа шла кровь, идти домой в одних носках было неприятно и больно, но все исправил тот парень в очках, который достал из рюкзака упаковку бумажных платочков и снял с себя кроссовки. Снял и отдал Кендрику, просто так, ничего не попросив взамен. Кендрик больше никогда не видел того парня и имени его так и не узнал, но Кендрика все это и не заботило. Важнее для него было никогда больше не позволять никому надирать ему зад.
И вот тогда Дэмиен Ривас, в прошлом одноклассник Кендрика, который гордо бросил школу, помог Кендрику стать сильным. Ему понадобилась неделя занятий с Дэмиеном, чтобы научиться ломать запястье любому, кто осмелится на него напасть. Дэмиен отправлял Кендрика на улицу и, как свирепого питбуля, натравливал его на ничего не подозревающих старшеклассников. Кендрик подходил к жертве, давал в табло и одним ударом укладывал ее на землю.
Так Кендрик стал Королем Нокаута и продолжает быть им до сих пор.
Безработным Королем Нокаута.
Королем Нокаута, которому некого лупить, потому что его банда распалась, когда один из ее членов, Пек, нашел подружку и попытался зажить нормальной жизнью.
Королем Нокаута в королевстве людей, которые постоянно поддразнивают его наличием целей в жизни и просто сами напрашиваются, чтобы им дали в челюсть.

МАТЕО

10:12

– Я знаю, что предлагать еще какие‑то идеи мне нельзя…

– Ну‑ка, ну‑ка, – говорит Руфус. Он едет на велосипеде рядом со мной. Он и меня хотел опять поставить на эту гиблую подножку, но я, как и раньше, отказался. Однако я не мог позволить своей паранойе помешать ему ехать самому. – Что придумал?
– Я хочу пойти на кладбище, на могилу моей мамы. Я знаю ее только по рассказам папы, но мне хотелось бы провести какое‑то время с ней, – говорю я. – Кладбище таксофонов, кажется, сделало свое дело. – Отец обычно ходил на могилу мамы один, потому что я слишком нервничал. – Если, конечно, ты не хочешь заняться чем‑то другим.
– Ты на самом деле хочешь пойти на кладбище в день, когда сам умрешь?
– Да.
– Я не против. Что за кладбище?
– Эвергринс в Бруклине. Недалеко от района, в котором выросла моя мама.
Нам нужно сесть на поезд А от станции «Коламбус‑Сёркл» и ехать до станции Бродвей‑Джанкшен.
Мы проходим мимо какого‑то магазинчика, и Руфус хочет в него заскочить.
– Что тебе нужно? – спрашиваю я. – Вода?
– Просто зайдем, – говорит Руфус. Он катит велосипед вдоль прохода и останавливается у стойки с игрушками. Здесь водные пистолеты, глина для лепки, фигурки супергероев, мячи, ластики с разными запахами и наборы конструкторов «Лего». Один из таких наборов Руфус и берет с полки. – Готово.
– Что‑то я запутался…
– Готовься, архитектор. – Руфус идет к кассе. – Покажешь мне, на что способен. – Я улыбаюсь этому маленькому чуду, чуду, которое я даже не подумал бы подарить себе сам. Я достаю кошелек, но Руфус отмахивается. – Не, это мой подарок. Отплачу тебе за идею с инстаграмом.
Руфус покупает «Лего», и мы выходим на улицу. Потом кладет целлофановый пакет к себе в рюкзак и идет пешком рядом со мной. Он рассказывает, как всегда хотел иметь домашнего питомца, но не собаку и не кошку (потому что у его мамы на них была жуткая аллергия), а кого‑нибудь крутого вроде змеи или кролика. Мне нравятся обе эти идеи, главное, чтобы змее и кролику не пришлось жить в одной комнате.
Так мы доходим до станции «Коламбус‑Сёркл». Руфус подхватывает велосипед и спускается с ним по лестнице, после чего мы быстро проскальзываем на платформу и запрыгиваем в поезд А за секунду до отправления.
– Четко мы, – говорю я.
– Могли бы добраться сюда быстрее, если бы ехали на велике, – шутит Руфус. Или думает, что шутит.
– До кладбища и на катафалке можно быстро доехать.
Этот поезд, как и тот, в котором мы ехали ночью, почти пуст: в вагоне не больше дюжины пассажиров. Мы садимся спиной к постеру «Арены путешествий».
– В каких городах или странах ты хотел бы побывать? – спрашиваю я.
– Да в куче всяких. Всегда мечтал поделать что‑нибудь прикольное, например покататься на серфе в Марокко, полетать на дельтаплане в Рио‑де‑Жанейро, а еще, может, поплавать с дельфинами в Мексике. Заметь: с дельфинами, не с акулами, – отвечает Руфус. Чувствую, переживи мы сегодняшний день, он долго бы еще подшучивал над Обреченными, которые плавают с акулами. – Но еще я хотел бы фотографировать совершенно случайные места со всего света, которые не получают должного признания из‑за того, что история у них не такая эпичная, как, скажем, у Пизанской башни или Колизея, но при этом они все равно обалденные.
– Классная идея. Как думаешь…
Свет в вагоне мигает, и всё замолкает, даже шум вентиляторов. Мы под землей – и в кромешной темноте. Над нашими головами проносится голос машиниста, который сообщает, что произошел небольшой перебой в подаче электричества и скоро система снова будет запущена. Где‑то плачет маленький мальчик, и какой‑то мужчина ругается по поводу очередной задержки поезда. Но я нутром чую: что‑то здесь капитально не так. У нас с Руфусом есть проблемы посерьезнее опозданий. Я не заметил подозрительных личностей в вагоне, но теперь мы тут застряли. Кто угодно может пырнуть нас ножом, и никто об этом не узнает, пока не включится свет. Я придвигаюсь к Руфусу, прижимаюсь к нему бедром и заслоняю своим телом, как щитом. Может быть, мне удастся выиграть для Руфуса немного времени, чтобы он успел повидаться с плутонцами, если их сегодня освободят. Может, я даже смогу защитить его от смерти, может, умру настоящим героем, может, Руфус станет исключением из непогрешимой статистики Отдела Смерти.
Рядом со мной что‑то светится в темноте, как фонарик.
Это Руфус достал телефон.
Я тяжело дышу, сердце бешено колотится, и мне не становится легче, даже когда Руфус массирует мне плечо.
– Эй, всё в полном порядке. Такое постоянно случается.
– Не постоянно, – говорю я. Задержки – да, но выключение света в метро – не такое уж частое явление.
– Ты прав, не постоянно. – Он лезет в рюкзак, вынимает конструктор и высыпает горсть деталей мне на колени. – Вот. Построй что‑нибудь, Матео.
Не знаю, оттого ли он просит меня что‑нибудь создать, что, подобно мне, ждет неизбежного, – но делаю как велено. Сердце все еще громко стучит, однако, взяв в руки первую деталь, я перестаю дрожать. Я пока понятия не имею, что пытаюсь сделать, но позволяю пальцам бесцельно строить основание из крупных деталей, потому что свет мобильника в полной темноте вагона кажется настоящим прожектором.
– А ты куда хотел бы съездить? – спрашивает Руфус.
Этот вопрос и темнота душат меня.
Как жаль, что я не был достаточно смел, чтобы путешествовать. Теперь, когда у меня нет времени никуда ехать, я хочу побывать везде. Потеряться в пустынях Саудовской Аравии; убегать от летучих мышей под мостом Конгресс‑авеню в Остине, штат Техас; провести ночь на острове Хасима, в заброшенном японском центре угледобычи, известном также как Остров‑Призрак; проехать по Дороге Смерти в Таиланде, ведь даже несмотря на название оставался бы шанс, что я выживу среди отвесных скал и шатких деревянных мостов. И во многих других местах. Я хочу взобраться на все горы на свете, проплыть по каждой в мире реке, исследовать все пещеры, пересечь все мосты, пробежать по всем пляжам, посетить все города, все страны на Земле. Абсолютно все. Нельзя было просто смотреть документалки и видеоблоги об этих местах.
– Я бы поехал куда угодно, лишь бы почувствовать адреналин, – отвечаю я. – Летать на дельтаплане в Рио – звучит шикарно.
Закончив свою конструкцию наполовину, я понимаю, что именно строю. Это убежище. Оно напоминает мне о доме, месте, где я прятался от радостей жизни, и все‑таки я осознаю обратную сторону медали. Я знаю, что мой дом оберегал меня от смерти, и благодаря ему я прожил столько, сколько прожил. И не просто прожил, а был счастлив. Дом ни в чем не виноват.
Когда я наконец заканчиваю, Руфус все вещает о том, как родители чуть не назвали его Кейном в честь маминого любимого рестлера¹¹; мои веки вдруг тяжелеют, голова опускается, но я резко вздрагиваю и просыпаюсь.
– Прости. Мне не скучно. Мне нравится с тобой болтать. Я, э‑э, я просто очень устал. Выдохся. Знаю, засыпать нельзя, потому что времени нет. – Но этот день в самом деле высосал из меня все силы.
– Прикрой ненадолго глаза, – говорит Руфус. – Мы пока никуда не едем, так что с тем же успехом можешь передохнуть. Я тебя разбужу, когда доберемся до кладбища. Обещаю.
– Тебе тоже надо поспать, – замечаю я.
– Я не устал.
Это неправда, но я уверен, что он будет отпираться до последнего.
– Хорошо.
Я откидываю голову на спинку сиденья, держа на коленях свое игрушечное убежище. Мобильник больше не светит на меня, но взгляд Руфуса я на себе по‑прежнему ощущаю. Хотя, скорее всего, мне это просто мерещится. Поначалу становится даже как‑то неловко, но потом я расслабляюсь. Прав я или нет, чувство у меня такое, словно мой личный ангел‑хранитель теперь за мной наблюдает.
Мой Последний друг здесь надолго. 

РУФУС

10:39

Я хочу сфотографировать, как Матео спит.

Звучит жутковато, согласен. Но мне нужно обессмертить это мечтательное выражение лица. Черт. Звучит не менее крипово. А еще я хочу запечатлеть само мгновение. Как часто вы оказываетесь в метро во время отключения электричества, да еще и в компании восемнадцатилетнего парня с «Лего»‑домиком, едущего на кладбище посетить могилу своей мамы? Вот именно. Такое фото достойно инстаграма.
Я встаю, чтобы взять общий план, направляю камеру телефона в темноту и фотографирую. Вспышка ослепляет. Через секунду – не шучу – в вагон возвращается свет, снова начинают работать вентиляторы, и поезд продолжает движение.
– Я волшебник, – бормочу я. Без дураков, в свой Последний день я обнаружил в себе суперспособности. Вот бы кто‑нибудь снял этот момент на видео. Я стал бы бешено популярным.
Фото получилось клевое. Загружу его, как только поймаю сеть.
Хорошо, что я успел сфотографировать спящего Матео чуть раньше (да, да, крипово, мы уже все с этим согласились), потому что его лицо начинает двигаться, а левый глаз – дергаться. Он выглядит взволнованным и тяжело дышит. Его трясет… Твою мать, а вдруг он эпилептик? Он мне ничего такого не говорил, но мало ли. Надо было спросить. Я уже готов обратиться к пассажирам вагона, может, кто‑то знает, что делать в случае эпилептического припадка, но Матео вдруг произносит «Нет» и повторяет это слово вновь и вновь.
Матео снится кошмар.
И тогда я сажусь рядом и хватаю его за предплечье, чтобы спасти от страшного сна.

МАТЕО

10:42

Руфус будит меня, тряся за руку.

Я уже не на горе. Я снова в вагоне метро. Свет включился, и поезд продолжает движение.
Я делаю глубокий вдох и поворачиваюсь к окну, будто в самом деле ожидаю увидеть, как в меня летят валуны и обезглавленные птицы.
– Дурной сон, чувак?
– Мне приснилось, что я катаюсь на лыжах.
– Из‑за меня, сто проц. Так что случилось во сне?
– Все началось с того, что я спускался по детскому склону.
– Склону для начинающих?
Я киваю.
– Но потом он резко стал крутым, холмы покрылись льдом, а я потерял лыжные палки. Повернулся, чтобы посмотреть, где они, и увидел, что прямо на меня мчится валун. Его грохот становился все громче и громче, и я решил было броситься в сторону и нырнуть в сугроб, но меня охватила паника. Тогда я попробовал скатиться вниз по склону, у подножия которого вдруг появилось вот это мое убежище из «Лего», только огромное, как коттедж, однако мои лыжи внезапно исчезли, и я круто полетел с горы, а пока падал вниз, над моей головой кружились безголовые птицы.
Руфус ухмыляется.
– Это не смешно, – говорю я.
Он подвигается ближе ко мне и стукается своей коленкой о мою.
– Все будет в порядке. Обещаю, тебе не придется сегодня беспокоиться о валунах, готовых пробить тебе голову, или падениях со снежного склона.
– А как насчет всего остального?
Руфус пожимает плечами.
– Почти уверен, что безголовых птиц ты тоже не встретишь.
Погано, что мне больше никогда не приснятся сны.
А ведь последний сон в моей жизни даже не был хорошим.

ДЕЛАЙЛА ГРЕЙ

11:08

Газета «Инфинит Уикли» закрепила за собой последнее интервью Хоуи Мальдонадо.

Делайла же закрепить его за собой не смогла.
– Я знаю о Хоуи Мальдонадо все, – говорит Делайла, но ее начальница Сэнди Герреро, главный редактор газеты, не хочет ничего слышать.
– У вас слишком мало опыта для такого важного материала, – говорит Сэнди, направляясь к черному автомобилю, который прислали за ней агенты Хоуи.
– Знаю, я работаю в худшем углу офиса и на древнем компьютере, но это не означает, что я не квалифицирована хотя бы помогать вам на интервью, – возражает Делайла. Она знает, что звучит это неблагодарно и высокомерно, но забирать свои слова назад она точно не намерена. В журналистике Делайла сможет пойти далеко, только если будет знать себе цену – и если под этим интервью будет стоять ее имя. Возможно, именно положение Сэнди в индустрии убедило агента известного актера предпочесть «Инфинит Уикли» журналу «Пипл», однако Делайла выросла на книгах о Скорпиусе Готорне – и не только на них, но и на фильмах, на всех восьми фильмах, которые питали ее любовь к киноиндустрии. Из обычной фанатки она превратилась в фанатку‑профессионала.
– Рада сообщить вам, что Хоуи Мальдонадо – не последний, кто умрет на земле, – говорит Сэнди, открывая дверцу автомобиля и снимая солнечные очки. – У вас вся жизнь впереди, успеете еще попеть дифирамбы знаменитостям.
Делайла до сир пор не верит, что Виктор мог пасть так низко и учинить тот розыгрыш с оповещением из Отдела Смерти.
Сэнди бегло оценивает цвет волос Делайлы, и девушка уже жалеет, что не прислушалась к ее намекам и не перекрасила их в каштановый, ведь, может быть, сейчас это помогло бы ей завоевать благосклонность начальницы.
– Вы знаете, сколько кинонаград MTV взял Хоуи? – спрашивает Делайла. – А какими видами спорта он увлекался в детстве? Сколько у него братьев и сестер? На каких языках он говорит?
Сэнди не отвечает ни на один вопрос.
Делайла отвечает на каждый из них сама:
– Две награды в категории «Лучший кинозлодей». Увлекается фехтованием. Единственный ребенок в семье. Разговаривает по‑английски и по‑французски… Сэнди, прошу. Я обещаю, что не позволю моему фанатизму вам помешать. Мне больше никогда не выпадет шанса увидеть Хоуи.
Его смерть может в корне изменить ее карьеру.
Сэнди качает головой и глубоко вздыхает.
– Ладно. Он согласился дать интервью, но никаких гарантий нет, по понятным причинам. Мы забронировали отдельный зал в ресторане на Среднем Манхэттене, но все еще ждем подтверждения от агента, что Хоуи согласен на встречу. Самое раннее, когда он сможет с нами встретиться, – два часа.
Делайла уже готова запрыгнуть в машину вслед за Сэнди, но та качает головой.
– До встречи еще долго, – поясняет она. – Пожалуйста, найдите мне экземпляр книги Хоуи – той, которую он написал. – Сарказм в голосе Сэнди звучит так отчетливо, что она даже не утруждается изобразить кавычки. – Я буду настоящей героиней, если возьму у него автограф для своего сына. – Сэнди закрывает дверь и опускает стекло. – На вашем месте я бы не теряла попусту время.
Машина отъезжает, и Делайла достает из кармана телефон. Шагая к углу улицы и параллельно выискивая в сети номера ближайших книжных магазинов, она вдруг спотыкается у самой обочины и падает на асфальт. Приближающаяся машина громко сигналит, водитель бьет по тормозам, и автомобиль останавливается в полуметре от ее лица. Сердце девушки стучит как безумное, глаза наполняются слезами.
Но она жива, потому что сегодня не умрет. Люди постоянно падают на улицах, и она, даже не будучи Обреченной, не исключение, – на всякий случай напоминает себе Делайла.

МАТЕО

11:32

Когда мы заходим на территорию кладбища Эвергринс, небо затягивают облака. В последний раз я был здесь в двенадцать лет, в День матери, так что, хоть убей, не помню, какой из входов ближайший до маминой могилы. Судя по всему, нам придется немного поблуждать. Ветерок доносит до нас запах свежескошенной травы.

– Странный вопрос: ты веришь в жизнь после смерти? – спрашиваю я.
– Ничего странного, мы же умираем, – говорит Руфус.
– Точно.
– Странный ответ: я верю сразу в две жизни после смерти.
– Две?
– Две.
– Какие?
Мы идем между надгробиями – одни из них настолько стары, что имен уже не разобрать, а над другими установлены такие высокие кресты, что они напоминают мечи в камнях, – и под огромными дубами Руфус рассказывает мне свою теорию загробной жизни.
– Чувак, я думаю, мы уже мертвы. Не все, только Обреченные. Вся эта тема с Отделом Смерти кажется слишком сказочной для правды. Знать, когда придет Последний день, чтобы прожить его правильно? Чистая фантастика. Первая загробная жизнь наступает, когда Отдел Смерти предлагает нам прожить день, зная, что он последний. Так мы можем выжать из него все до капли, а потом, считая, что остались живы, без сожалений войти в свою вторую – и последнюю – жизнь после смерти. Понимаешь?
Я киваю.
– Интересная идея. – Его представления о загробной жизни определенно любопытнее и продуманнее, чем представления моего папы. Папа верит в стандартный поднебесный остров с золотыми воротами на входе. И все же банальная загробная жизнь лучше, чем полное ее отсутствие, в которое верит Лидия. – Но разве не было бы круче, если бы мы уже сейчас знали, что мертвы, и не проживали последний день в страхе, гадая, как это случится?
– Нет. – Руфус объезжает памятник в виде каменного херувима. – Так теряется основная цель. Все должно быть как по‑настоящему: риск должен пугать, прощание с близкими – даваться тяжело. В противном случае останется привкус дешевизны, как после «Жизни в моменте». Если прожить его правильно, одного дня будет достаточно. Если же мы останемся на подольше, то превратимся в привидения, которые преследуют и убивают живых, а себе такого никто не пожелает.
Мы смеемся возле чужих могил, и, даже несмотря на то что разговариваем мы о жизни после смерти, я на мгновение забываю, что в конечном счете мы оба окажемся именно здесь.
– А какой следующий уровень? Тебя сажают на лифт и отправляют выше?
– Не‑а. Твое время истекает, и ты, ну, не знаю, как‑то затухаешь или типа того, а потом снова появляешься на небесах, как любят называть это место верующие. Я не религиозен. Я просто верю, что существует какой‑то создатель‑инопланетянин и место, где тусуются мертвые, но не хочу называть это Богом и раем.
– Согласен. По поводу Бога я думаю точно так же. – А может быть, теория Руфуса верна и в остальном. Может быть, я уже мертв и теперь, в качестве вознаграждения за то, что осмелился попробовать нечто новое (например приложение «Последний друг»), проведу свой Последний день с человеком, способным изменить мою жизнь. Может быть. – А как выглядит второй уровень твоей загробной жизни?
– Там все то, чего хочет человек. Нет ограничений. Если ты веришь в ангелов, нимбы и псов‑призраков – ну клево. Если хочешь летать – пожалуйста, летай. Если хочешь вернуться в прошлое – давай, отрывайся.
– А ты много об этом думал, – замечаю я.
– Это все ночные разговоры с плутонцами, – объясняет Руфус.
– Я надеюсь, что реинкарнация на самом деле существует, – говорю я. Я уже осознаю, что одного этого дня не хватит, чтобы все исправить. Одной жизни мне явно недостаточно. Я касаюсь надгробий, гадая, реинкарнировался ли кто‑нибудь из похороненных под ними людей. Может, я и есть один из них. Если так, Себя‑из‑прошлого я подвел.
– Я тоже надеюсь. Мне хотелось бы иметь еще одну попытку, но я не сильно на нее рассчитываю. А что, по‑твоему, представляет собой жизнь после смерти?
Впереди я замечаю крупный надгробный камень, который напоминает бледно‑голубой заварочный чайник. Я знаю, что могила моей мамы в нескольких рядах от него. Когда я был помладше, то воображал, что это надгробие не что иное как лампа с джинном. Но сколько бы я ни желал, чтобы мама вернулась и наша семья снова стала полной, ничего не получалось.
– Для меня это такой домашний кинотеатр, в котором ты можешь пересматривать всю свою жизнь от начала до конца. И вот, скажем, мама приглашает меня в свой кинотеатр – и я могу посмотреть ее жизнь. Надеюсь только, что кто‑нибудь вырежет некоторые кадры, иначе я получу травму на всю загробную жизнь. – Лидии я эту идею внушить не смог, хотя она и признала, что звучит все это весьма круто. – А! И еще там есть стенограмма всего, что ты сказал с рождения, и…
Я замолкаю, потому что мы дошли до угла и я вижу, что рядом с маминым участком какой‑то мужчина роет еще одну могилу, а смотритель устанавливает надгробный камень с моим именем и датами жизни и смерти.
А ведь я еще даже не умер.
Руки начинают дрожать, и я едва не роняю на землю свое убежище из деталей конструктора.
– И? – спрашивает было Руфус, но потом быстро произносит «Ой».
Я иду к своей могиле.
Я знаю, что иногда могилы роют заранее, но прошло всего одиннадцать часов с тех пор, как я получил предупреждение от Отдела Смерти. Знаю, окончательный вариант надгробия будет готов только через несколько дней, но меня сейчас выбил из колеи вовсе не временный его вариант. Просто нельзя человеку видеть, как копают его собственную могилу.
Я мгновенно отчаиваюсь, хотя едва успел поверить, что Руфус изменит мою жизнь. Руфус бросает велосипед на землю, а затем подходит к могильщику и кладет руку ему на плечо.
– Здрасьте. Можно мы побудем здесь несколько минут одни?
Бородатый могильщик, одетый в грязную клетчатую рубашку, поворачивается ко мне, а затем обратно к могиле моей мамы.
– Это мать парнишки? – спрашивает он и продолжает работать.
– Да. И вы сейчас копаете ему могилу, – говорит Руфус. Шелестят кроны деревьев, лопата шумно загребает землю.
– Ах ты черт. Мои соболезнования и все такое, но, если я остановлюсь, это все равно ничего не изменит, только замедлит мою работу. Я решил сделать все пораньше, чтобы уехать из города и…
– Мне плевать! – Руфус делает шаг назад, сжимает кулаки, и я уже беспокоюсь, что сейчас он подерется с этим чуваком. – Клянусь, если… Дайте нам десять минут! Пойдите лучше выройте могилу того, кто не стоит у вас над душой!
Второй мужчина, который устанавливал надгробный камень, отводит могильщика в сторону. Они оба бубнят что‑то про то, «какие пошли Обреченные подростки», но держатся от нас подальше.
Я хочу поблагодарить мужчин и Руфуса, но чувствую, как у меня подкашиваются ноги и кружится голова. С огромным трудом я сохраняю равновесие и протягиваю руку к надгробию мамы.

ЭСТРЕЛЛА РОЗА‑ТОРРЕС

7 ИЮЛЯ 1969
17 ИЮЛЯ 1999
ЛЮБИМАЯ ЖЕНА И МАМА
НАВСЕГДА В НАШИХ СЕРДЦАХ

– Можно я минутку побуду с мамой? – Я даже не поворачиваюсь, мой взгляд прикован к дате ее Последнего дня и дня моего рождения.

– Я буду неподалеку, – говорит Руфус. Возможно, он отойдет не слишком далеко, всего на полметра, а может, и вовсе не сдвинется с места, но я ему доверяю. Он будет рядом, когда я обернусь.
Наши с мамой судьбы странным образом переплелись. Она умерла в день моего рождения, и теперь меня похоронят рядом с ней. Воссоединение. Когда мне было восемь лет, мне казалось странным, что на памятнике написано «любимая мама», хотя ее материнство заключалось только в том, что она девять месяцев носила меня под сердцем. Теперь, десять лет спустя, я понимаю куда больше. Но у меня никогда не укладывалось в голове, как она могла зваться мамой, если у нее даже не было возможности поиграть со мной, раскрыть объятья мне навстречу, пока я делаю свои первые шаги, научить меня завязывать шнурки и все такое прочее. Однако папа в своей мягкой манере всегда напоминал мне, что она всего этого не сделала лишь потому, что роды выдались сложными, «очень тяжелыми», говорил он, и что мама больше беспокоилась обо мне, а не о себе. За одно это она, конечно, достойна звания «любимой» мамы.
Я опускаюсь на колени у маминой могилы.
– Привет, мам. Рада меня видеть? Я знаю, ты создала меня, но, если подумать, мы друг другу все еще чужие. Уверен, ты об этом думала. Ты уже провела достаточно времени в своем домашнем кинотеатре, где титры начинаются в тот момент, когда я плачу на руках у какой‑то медсестры, а ты умираешь. Возможно, медсестра могла бы помочь остановить твое сильное кровотечение, если бы не держала меня на руках. Не знаю. Мне правда жаль, что тебе пришлось ради меня умереть. Правда. Надеюсь, ты не натравишь на меня какую‑нибудь службу пограничного контроля, которые не будут подпускать меня к тебе, когда я наконец умру. Хотя я знаю из папиных историй, что ты не такая. Одна из моих любимых историй – о том, как ты навещала свою маму в больнице за несколько дней до кончины, а ее соседка с Альцгеймером постоянно спрашивала тебя, хочешь ли ты узнать один секрет. И ты соглашалась снова и снова, пускай и прекрасно знала, что она прятала шоколад от своих детей, когда была моложе, такая уж она сладкоежка. – Я кладу ладонь на надгробие и представляю, что держу мамину руку в своей, хотя никогда по‑настоящему не смогу этого сделать. – Мам, а у меня получится найти любовь там, наверху? Ведь здесь на земле мне это так и не удалось.
Мама не отвечает. Меня не охватывает необъяснимое тепло, в ветерке не слышится голос. Но ничего. Скоро я и сам все узнаю.
– Прошу, позаботься обо мне сегодня, мам. В последний раз. Потому что я‑то, в отличие от Руфуса, знаю, что еще не мертв, и очень хотел бы, чтобы сегодняшний день изменил мою жизнь. Скоро увидимся.
Встав, я поворачиваюсь к своей могиле, которая пока не больше метра глубиной и выкопана неравномерно. Я залезаю в нее и сажусь, прислонившись спиной к той стенке, которую еще не закончил могильщик. На колени я кладу свое игрушечное убежище и теперь, наверное, выгляжу как ребенок, который играет в парке с конструктором.
– К тебе можно? – спрашивает Руфус.
– Здесь место только для одного. Иди найди свою могилу.
Руфус все равно залезает в яму, отпихивает мои ноги и втискивается рядом со мной, положив одну ногу на мою, так чтобы мы оба уместились.
– У меня могилы не будет. Меня кремируют, как и всю мою семью.
– А их прах до сих пор хранится у тебя? Мы могли бы где‑нибудь его развеять. Раздел «Прощание с прахом» на «Обратном отсчете» на самом деле очень популярен и…
– Мы с плутонцами об этом позаботились еще месяц назад, – прерывает меня Руфус. Нужно сделать над собой усилие и начать держать при себе истории про виртуальных незнакомцев. – Развеяли их прах у нашего старого дома. Я после этого все еще чувствовал себя опустошенным, но по крайней мере они снова обрели дом. Я хочу, чтобы плутонцы развеяли мой прах кое‑где в другом месте.
– Где? Возле Плутона?
– В парке Алтеа, – говорит Руфус.
– Люблю этот парк, – замечаю я.
– Откуда ты о нем знаешь?
– Часто туда ходил, когда был еще ребенком. Всегда с отцом. Он рассказывал мне про разные виды облаков, а я выкрикивал, какие облака вижу в небе, когда качался на качелях и взмывал вверх. А почему тебе там так нравится?
– Даже не знаю. Я часто волей случая оказывался именно там. Именно там впервые поцеловал одну девчонку, Кэти. Туда пошел, когда погибла моя семья. Туда же – после своего первого веломарафона.
Только посмотрите на нас: мы, два парня, сидим на кладбище под только что заморосившим дождем и обмениваемся историями в моей наполовину вырытой могиле, будто сегодня не умрем. Подобных мгновений спокойствия и забытья будет достаточно, чтобы дотянуть до конца дня.
– Странный вопрос: ты веришь в судьбу? – спрашиваю я.
– Странный ответ: я верю в две судьбы, – отвечает Руфус.
– Правда?
– Нет, – улыбается Руфус. – Я и в одну‑то не верю. А ты?
– А как еще ты объяснишь нашу встречу? – спрашиваю я.
– Мы оба скачали приложение и договорились потусить вместе, – говорит Руфус.
– Но посмотри на нас. Моя мама и твои родители мертвы. Мой отец не в строю. Если бы наши родители были рядом, мы бы не завели профили в «Последнем друге». – Приложение предназначено в основном для взрослых, а не для подростков. – Если ты способен верить в две жизни после смерти, то поверишь и во вселенную‑кукловода. Разве не так?
Руфус кивает, и дождь учащается. Встав первым, Руфус протягивает мне руку. Я хватаюсь за нее. Не могу не отметить поэтичности этого жеста: Руфус помогает мне выбраться из могилы. Я подхожу к маминому надгробию и целую высеченное в камне имя. Потом прислоняю к камню свое игрушечное убежище, а повернувшись, замечаю, что Руфус снова меня фотографирует. Ловить мгновения – это и правда его фишка.
В последний раз я оборачиваюсь к своему надгробию.

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ

МАТЕО ТОРРЕС, МЛ.
17 ИЮЛЯ 1999

Уже очень скоро они добавят и дату моей смерти: 5 сентября 2017.

А еще посвящение. Ничего страшного, что пока его нет. Я знаю, что здесь будет написано, и знаю, что сделаю все возможное, чтобы эти слова стали правдой: он жил для всех. Слова со временем сотрутся, но в них не будет лжи.
Руфус катит велосипед по мокрой и грязной тропинке, оставляя за собой следы шин. Я иду следом и, с каждым шагом удаляясь от мамы и собственной могилы, ощущаю, как все мои внутренности словно тяжелеют. Я знаю, что скоро сюда вернусь.
– Допустим, в судьбу я поверил, – говорит Руфус. – Заканчивай теперь рассказ о загробной жизни.
И я заканчиваю.

жүктеу/скачать 0,58 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: